III

Прошло три дня после похорон. Ничего примечательного или бросающегося в глаза не произошло: двух почивших предали земле, что тут скажешь… Грустно, горько, тоскливо, отвратная погода - в такие дни по другому не бывает. Да и в целом, похороны - весьма специфическое мероприятие.
Людей пришло много. В основном, это были военные высоких покроев, так или иначе связанные с полковником. Некоторые из них, в действительности не имели связи с Алексеем Николаевичем, но, поскольку тот уже вряд ли мог бы подтвердить или оспорить дружбу - каждый из них словесно очень гордился быть, чуть ли не единственным настоящим другом покойному. Но это осталось на их совести.
За помпезностью прощальных речей, целых волн тирад о величии усопших, за приторным ноем соболезнований - все стыдливо прятали правду, которую испокон веков никто не осмеливается озвучить. Наплевать. Мертвым глубоко наплевать, как с ними прощаются, какими словами их провожают и сколько любви им выражают. В целом, им безразлично теперь абсолютно все, - в красивом ли наряде их закопают, под стон плакальщиц, сожгут ли, а пепел выбросят в помои. Зачем же тогда проводить собрания, погребальные ритуалы и прощальные панихиды?
Человеческое лицемерие не знает границ. Оно пролезает во все углы и щели, постоянно ищет выход, постоянно хочет вырваться наружу из скучных и тесных сознаний жадных к самолюбованию людей. Кто-то возвышается над остальными, гордо и торжественно обманывая присутствующих о близких отношениях с покойным, а кто-то маниакально пытается успеть сказать то, чего не успел при жизни утраченного родного. Но и тех, и других объединяет лицемерное стремление заполнить пустоту, которая со смертью человека осталась зиять изнутри. Разница только в том, что кто-то заполняет ее притворством, а кто-то несвоевременным отчаянием.
Больше всех, подобные мысли терзали Дмитрия Алексеевича: из всех троих детей, он умудрился поссориться с отцом до той степени, что и в гости не приехать. Еще совсем недавно, Дмитрий вдруг понял, что времени не свойственно возвращаться и давать второй шанс. Это произошло, когда он впервые услышал, что полковнику становится все хуже. И вот, когда уже приехал встревоженный гонец от Анны - он тут же бросился в поместье, забыв о всех клятвах никогда там не появляться. Не на шутку испугался, что может не успеть показать ту свою светлую часть, которую в нем полюбила жена и за которую им можно гордиться, а не только жадное рвение к чинам. Но довольно терзаний.
В поместье на эти три дня жизнь остановилась. Течение времени полностью утратило свое значение, заполнив все сознания, подобно сонному туману. Единственное, что напоминало собой безостановочное движение бытия - смена дня и ночи, но и на них никто не обращал внимание.
Анна Алексеевна все время была в своей комнате, появляясь лишь только тогда, когда ни в столовой, ни в других комнатах никого не было, подобно призраку. Отчий дом ей в один момент стал не родным, пустым и чужим. Ни попытки Дмитрия с Петром утешить ее, ни тщетные старания Коли попасться ей на глаза не венчались успехом. И, вероятно, это только к лучшему. Лишние задабривания, обещания лучших времен - только напоминали бы о непросветности настоящего, а о будущем думать было неуместно и неудобно.
Чечетовы также не покинули поместье полковника. Что им было все еще нужно - никто из детей Алексея Николаевича не понимал, да и не старался понять. Есть - ну пускай будут - ни холодно, ни горячо.
Как это не странно, - но именно Маслов стал толчком, который расшевелил замерзшую атмосферу дома. Под вечер третьего дня после похорон, он, парадно одетый, вошел в столовую и попросил Нину Степановну созвать всех обитателей поместья. Детей полковника, Колю, Чечетовых, всю прислугу и появиться самой.
В течения часа показались практически все ожидаемые Масловым персоны, даже Анна Алексеевна в траурном обличьи.
Причиной собрания, возглавляемого адвокатом после смерти хозяев имущества, могло служить только одно - завещание. Об этом все знали, не задавая ненужных вопросов. Ротмистр, Анна и, даже, Дмитрий - попросту не могли и думать о посмертной бюрократии. Само слово “завещание” побуждало у них приступы тошноты, неловкости и отвращения. Оно оскверняло память столь тяжело и драматично ушедших родителей.
Интерьер столовой специально для этого мероприятия изменили, убрав огромный обеденный стол и оставив лишь только стулья, расставленные в ряды. Дмитрий, Петр и Анна сидели в первом. Сидели молча, изредка бросая друг другу незаметные взгляды. Им очень хотелось сказать что-то, поделиться, возможно даже, исповедаться, но никто не мог перешагнуть границу молчания. Тем более, при таком большом количестве посторонних ушей и вниманий.
Сзади троицы детей полковника разместились Чечетовы. Они хоть и сидели, практически, в самом центре зала, но каким-то невероятным способом все равно умудрялись оставаться незаметными, избавившись таким образом от необходимости пояснять всем, какое отношение они имеют к завещанию полковника.
Но вот, все в зале. Шум затих. Маслов удовлетворенно посмотрел на сидящую перед ним аудиторию, вышел на свободное перед рядами стульев место и молча показал всем большой конверт.
Некоторые из людей возбужденно переглянулись, не особо пряча равнодушие к кончине полковника и его супруги. Этих людей частично можно было понять - Алексей Николаевич не отличался лояльностью и снисхождением.
Маслов, нарочно изворачиваясь, чтобы каждый видел, что он делает, раскрыл конверт и достал его содержимое. Это были несколько аккуратно сложенных листов, исписанных красивым, размашистым почерком.
- Господа присутствующие! - торжественно, но раздражающе начал он. - Я очень скорблю тяжелой утрате Анны Алексеевны, Дмитрия Алексеевича и Петра Алексеевича. Для меня полковник был не просто постоянным клиентом - но и самым близким другом, а Лизавета Гавриловна - лучшим образцом жены и матери, который только может существовать. Моя жизнь опустела с их уходом.
Дмитрий Алексеевич устало приподнял одну бровь вверх, держа на груди скрещенные руки. Он меньше всех верил слащавым речам адвоката, но его восклицание остановить этот фарс и быстрее перейти к сути дела, навряд ли кто-то воспринял бы с пониманием.
- Но, как бы больно мне не было сейчас перед Вами стоять, как бы не дрожали мои руки, держа этот конверт, долг обязывает меня зачитать последнюю волю Его Благородия, Алексея Николаевича. Прошу набраться всем терпения и не дать эмоциям взять над собой верх.
Маслов медленно и помпезно расправил листы, поправил галстук возле шеи, который, якобы мешал ему дышать и говорить, и, вдохнув побольше воздуха, принялся читать церемониальным голосом.

“Я, полковник Императорской кавалерии, подданный Его Императорского Величества, Прохин Алексей Николаевич, верный муж Прохиной Лизаветы Гавриловны, отец Прохина Дмитрия Алексеевича, Прохина Петра Алексеевича и Прохиной Анны Алексеевны, извещаю Вас о своей последней Воли.
В момент написания сего документа, я нахожусь в слабом состоянии здоровья и всем своим телом ощущаю приближение конца. Это ни в коей мере не затуманивает мой разум и способность к рассуждению, напротив. Именно сейчас мне открылись сущности, к которым я был слеп всю жизнь, но философию эту - унесу с собой, оставив Вам лишь крохи.
Начать, пожалуй, стоит с самой вершины.
Каждому, работавшему в поместье - в конюшне, на кухне, в кладовых, каждому, кто трудился для быта моей семьи на момент прочтения данного письма - выделить по пятьсот рублей, из личного достояния. Пускай эта несоразмерная плата с Вашим трудом, согреет Ваше торжество, которое, наверняка появится с моей кончиной... “

Люд, сидевший и стоявший на задних рядах, заметно оживился. Хоть никто и не смеялся открыто и не проявлял свою радость, но столь большая сумма для человека простого - откровенно нарушила мрачную, торжественную тишину, царившую в столовой.
Маслов, дождавшись, пока возбужденный гул утихнет, поднес письмо к глазам и продолжил чтение.

“...Отдельно считаю необходимым выделить Николая. Он, единственный из молодых людей в этом доме, сумевший справиться с кителем меньше, чем за двадцать секунд. С полностью расстегнутым кителем, не изображая из себя искусного хитреца, сумевшего обвести вокруг пальца старого военного. А посему, кроме принадлежащих ему по праву пяти сотен рублей, желаю, чтоб он тотчас отправился в кадетский корпус, где для него уже готово место в рядах курсантов. Пускай служит Отечеству и поминает полковника теплой мыслью...”

Ротмистр и Дмитрий удивленно переглянулись между собой, а затем обернулись назад, ища глазами Колю. Тот прижался к самой дальней стене, смущенно и растеряно поглядывая на адвоката. Он пришел в столовую - потому что все шли. Но, чтоб и самому хоть каким-то образом фигурировать в завещании - ему даже и не думалось, и не мечталось.

“...А теперь к самому родному.
Моя прекрасная Лиза. Ты будешь продолжением меня на Земле. Самое ответственное, самое сокровенное, что я тебе могу оставить - это наши дети. Прошу тебя, проследи, чтобы они не сбились со своих дорог. Используй для этого все средства, которые я Вам оставил. И… Докажи им, что я всех их любил больше своей жизни. Всех в равной степени, а ты... Ты была права, когда говорила, что не сможешь мне верить. Хоть я и клялся - но обещание не сдержал и покинул тебя раньше. Ни в коем случае не грусти, моя родная, хоть и знаю, что будешь. А я пока приготовлю нам место там, куда вскоре отправлюсь.
Анечка. Ты стала самым ярким лучом света, когда-либо озарявшим мою жизнь. Каждый раз, когда я смотрел на твое личико - понимал, что лучшего человек сделать не сможет. Очень тебя прошу - не мучай себя смертью старика. Мне, ведь уже будет намного легче, чем тебе, моему академику. Не слушай никаких важных мерзавцев, которые будут говорить, что тебе нет места в науке. Ты - дочь полковника! Будь сильной. В Петербурге, куда ты, наверняка отправишься, тебя будет ждать квартира, в которую забери и маму. Также, оставляю тебе все свое финансовое состояние. Ну в самом деле - не грусти, я ведь уже не грущу.

Естественно, полковник оказался прав. В своем перманентном состоянии грусти, в котором находилась Анна Алексеевна последнюю неделю, она только что достигла нового апогея. Это было чистое чувство, не оскверненное скорбью и мрачными думами. В ее памяти остались только светлые мысли, воспоминания, обвивающие отца и матерь. Но осознание их ухода привело к тому, что печаль ее обретала с каждым мгновением новую глубину. Глубину, на которой уже нет места для обычного, в нашем понимании, оптимизма или веры в будущее, жажды будущего. Нет абсолютно ничего. Это порождает пустоту, с которой в душу пробирается и само опустошение. А это вечно голодный пёс, который пожирает все, что ему попадется в пасть, оставляя от человека обглоданную изнутри оболочку. Но любую пустоту всегда можно чем-то наполнить заново, необходимо лишь время. Но пока… Пока не остается ничего другого, кроме как ждать и грустить.
Тем временем, Маслов, дав достаточное количество времени на обдумывание слов полковника, продолжил.

“...Дмитрий. Ты наверняка ждешь момент, когда я оглашу финальную часть. Формальную, которая откроет тебе, что же старый скряга оставил на жизнь. Но прежде, хочу, чтобы ты знал: ты похож на меня больше всех. В тебе собралась вся сила и упорство, которое я так тщательно скрывал все время, но которая изо дня в день толкала меня вперед, заставляла просыпаться и бороться. Эта сила и задевала меня, прогибала под себя, вынуждая быть строгим с тобой, как с первенцем. Как с самым сильным из Прохиных. Я с раннего детства видел в тебе равного, оттого, возможно и боялся быть нежным, быть отцом, а не полковником. Вероятно, ты не поверишь мне, не захочешь верить и что же… Я сам в этом виноват. Но сейчас, сидя за своим столом, в пустом кабинете, я больше всего хочу увидеть твою семью и детей. Возможно, чувство близкого конца толкает на сантименты, но сожаление о несправедливом обращении с сыном, живет во мне уже не один десяток лет. Мое следующее распоряжение, ты, вероятно, не поймешь сейчас, но искренне верю и надеюсь, что течение времени прольет свет и тебе откроется правда. Я не оставил тебе ни копейки. Деньги помешают любить жену, брата и сестру искренне, без обстоятельств. Тебе не нужны деньги и чины, чтобы стать лучшим. Тебе нужна лошадь. Этот скакун, который томиться в конюшне - единственное, что я хочу тебе дать. Он стоит половину состояния, и продать его - будет твоим правом. Это все, сын, будь здоров!.. “

Обращение к Дмитрию зал встретил тишиной. Лишь только тихое шушуканье задних рядов отличало столовую от мертвого спокойствия склепа. То, что полковник не оставил Дмитрию Алексеевичу денег - не стало неожиданностью, ведь отношения у них были очень далекими от теплых. Но практически никто не мог понять аргумент, с которым Алексей Николаевич поступил таким образом. Все, кроме членов семьи полковника, были убеждены в том, что тот всего-лишь красивыми речами прикрыл свою жадность и глубокую обиду. Но вот ротмистр и Анна Алексеевна четко понимали, что отец пытался что-то передать ему, оставить после себя. Что именно - тяжело сказать. Пожалуй это сможет когда-то понять лишь он сам.
Что же касается Дмитрия Алексеевича, то он сидел спокойно. Нет, он не ожидал подобного поворота событий, но и на свое собственное удивление - негодования в нем тоже не было. За эмоциями сложно следить, когда в голове кружит целая война памяти и недосказанности, а они, похоже, развязали бой насмерть. Это читалось по лицу сына полковника, которое с каждым новым ударом слов отца по сознанию, меняло свой оттенок и выражение. Смятению, растерянности и отчаянию подыгрывали скулы и сжимающиеся губы. Но эта внутренняя битва была нечто подобным к выздоровлению, ведь бороться с болезнью всегда намного сложнее, чем расслабленно дать ей волю. Главное - не сдаваясь, дойти до победного конца, до здорового облегчения.
Конь. Всего-лишь конь, которых он никогда не любил. Полковник ведь знал об этом, для чего же тогда?.. Неужто просто компенсировал брак денежного наследства дорогим предметом роскоши? Но, судя по восхищенным глазам ротмистра в конюшне, именно ему он должен был достаться, это было бы в высшей степени разумно и последовательно. Сразу же всплыли загадочные расспросы Маслова, о том, любит ли Дмитрий лошадей. Знал ведь обо всем, подлец. Знал, но играл непричастного. Хотя адвокату никогда не стоило верить, чего уж ему сейчас удивляться?..
Последний, в принятой им манере, выждав немного времени после очередного пункта завещания, тихо продолжил.

“...Ну а Петру я не оставлю ничего. Ни гроша, ни поломанного стула с кухни. Будь здоров, паршивец! Ты победил!..”

В контраст всеобщему резкому округлению глаз от удивления, ротмистр не сдержался и захохотал. Он смеялся искренне и чисто, без примеси истерии. Да, он победил! И вкус победы содержался не в оставленном наследстве (которого и нет вовсе), а в понимании того, что проигравший (его отец) - осознал свое поражение и выбросил белый флаг. Впервые за всю жизнь Петра Алексеевича. Жаль только, что он не мог видеть лица полковника, когда тот писал завещание. Жаль, что и не увидит никогда.
Замешательство присутствующих разгорелось с новой силой, когда из груди ротмистра вырвался смех. Для них, по сути своей - всего лишь наблюдателей, воля полковника показалась невероятно странной и скомканной. Небось, под старость лет Алексей Николаевич и вовсе из ума выжил… А такая же странная реакция Петра была для них ни чем иным, как наследственной чудаковатостью. Как говорится - яблоко от яблони...
Ну вот, каждый из членов семьи упомянут в завещании, а полковник был не из тех людей, которые муторно и сентиментально поощряли всех друзей и родственников крохами своего имущества. Казалось бы, на этом церемония оглашения последней воли должна подойти к своему концу, но Маслов отложил прочитанный лист в сторону, под которым оказался еще один - последний.
Подняв его к глазам ближе обычного, адвокат не торопился с прочтением. Его руки едва заметно дрожали, а взгляд нервно постреливал из-за аркуша бумаги на семью полковника. Тем не менее, набравшись смелости и вдохнув поглубже, он начал отрывисто читать.

“...Под конец, осталось известить Вас о своей последней воле, которая отчасти, является не моей.
Я не был праведником и за молодость свою совершил достаточно низких и, порой, омерзительных поступков. Будучи юным и жадным, я не задумывался о том, что последствия моей жизни могут сказаться на детях и семье. Но они сказались.
Сразу после рождения Дмитрия, моя военная карьера стремительно начала расти. Но, к сожалению, вместе с ней не начал расти и я. Я остался все тем же молодым и безрассудным юнцом. Супруга, ребенок и ответственность только пугали меня, ложно заставляя думать, что на этом все закончится.  И тогда я начал убегать и прятаться в алкоголе и играх в карты. Я проводил за ними практически каждый свободный вечер, оставляя Лизу одну и кормя ее пустыми обещаниями остепениться.
Началось все с безобидных партий на пару рублей. Когда-то выиграю, когда-то проиграю, - не могу сказать, что фортуна не улыбалась мне. Но с каждым разом азарт рос, вместе со ставками. Пять рублей, червонец, - вернулся домой без тысячи. И хоть я и краем мысли понимал, что иду не туда, что нужно остепениться, но именно осознание того, что скоро играм может прийти конец заставляло меня играть на ставки больше. Я хотел насладиться игрой, прежде, чем покончить с ней.
Апогеем стал один случай. Я тогда лишь только приобрел наше поместье и хвастался им направо и налево. И вот однажды я напился и мне пошла игра. Ни одной партии проигранной за вечер. Войдя в кураж, я вдруг выкрикнул: “Кто сыграет со мной? Ставлю на кон поместье!”. Я сразу же понял, что глупость сотворил, но офицеры слова на ветер не бросают. И как на зло нашелся один… господин. Он принял мой вызов и мы сыграли, мне ведь очень везло в тот вечер.
После этого случая Лиза ушла. Оставила меня одного, и я никогда на нее не злился за это и не обвинял, ведь давно уже могла так сделать, а все терпела. Тогда я понял, что стою перед выбором: семья или свободное безделье. Но выбора у меня не было, потому что я и секунды не сомневаясь умчался к ней.
Предполагаю, Вы никогда еще не слышали этой истории, которой я стыжусь, как смертного греха. Хочу лишь только, чтобы знали - с того проклятого дня я не позволял себе и на мгновение сомневаться или скорбеть о своем выборе. Жалею лишь о том, что однажды этот выбор появился передо мной.
Своей последней волей, оставляю поместье Чечетову Михаилу Арнольдовичу, как уплату старого карточного долга. Хоть Вы и отобрали его у меня, но все же спасибо, что дали возможность прожить в нем жизнь.
Перед сыновьями, дочерью и супругой - опускаю голову и каюсь. Я прожил жизнь пряча сожаление о содеянном в любви к вам…”

- Дата и подпись. - окончил читать Маслов.
Сразу после этого, в зале поднялся шум. Нина Степановна панически начала хвататься за голову, Коля растерянно и с ужасом в глазах зрительно прощался с ротмистром и его сестрой, а Маслов поспешил собрать листки завещания в конверт и удалиться в угол, дабы избежать возможную расправу.
Анна Алексеевна, все еще погруженная в себя, прослушала финальную часть завещания, а вот оживленный ротмистр и Дмитрий выглядели ошарашенными.
- Это за этим последним делом вы ошивались здесь? - Вскрикнул Дмитрий Алексеевич, подскочив со стула. - Это потому вы строили из себя друзей, за поместье переживали?
Еще более побледневший Чечетов-старший со страху вжался в стул. Его сын, казалось, вот-вот упадет в обморок от волнения.
- Что же молчите, древние друзья семьи? - продолжал Дмитрий - Где же ваш добродетель?  Не было его никогда! Как коршуны кружили над чужим горем, выжидали.
- Простите, Дмитрий Алексеевич! - вмешался Маслов - Но у них есть юридическая сила! В конце-концов, это последняя воля Вашего отца!
- А ты замолчи, пес! Жил с нами и за спиной узлы вязал! Как вы себя терпите?
Адвокат покраснел до багрового. Его мелкая голова была готова взорваться от возмущения и страха перед разъяренным Дмитрием Алексеевичем.
- Ваше Благородие! Я молчал - потому что по закону должен был молчать. - истерично тараторил он - Сам Алексей Николаевич поручил мне проследить, чтобы все прошло цивилизованно, по букве закона и морали. Я Вам не шушера какая-то!
- По закону молчали? Вот и сейчас замолчите!
Дмитрий возмущенно посмотрел на Петра, от которого ждал поддержки, но тот лишь глядел на брата и на спокойном выдохе суммировал.
- Да какая разница уже… Кто в здесь будет жить? Я? Ты? Может Аня? Глубоко наплевать, пусть хоть сгорит к чертям собачьим…
- Мы же не выгоняем никого… - Послышался слабый голос Чечетова. - Каждый из Вас может жить здесь, места хватит!
- О, спасибо, господин Чечетов. - с сарказмом прошипел Дмитрий - От вас сплошное благородство! А к черту все! Завтра никого здесь не останется!
На этом, он гневно растолкав стулья с пути, направился к выходу и скрылся за дверью. Чечетовы все еще бледные поглядывали то друг на друга, то на Маслова, который спокойно выдохнул, поняв, что угроза миновала.
Ротмистр легонько опустил ладонь на руку сестры. Та, почувствовав прикосновение, подняла голову и непричастно посмотрела на брата. Им обоим хотелось покинуть этот дом и отправиться по своим делам, так как без родителей он становился всего лишь совокупностью досок и мрамора.
Другие присутствующие в столовой начали потихоньку исчезать из нее, бурно рассуждая о случившемся и о грядущих переменах.
Тем временем, поместье окружил вечер, и вот-вот грядет ночь. Еще один сумасшедший день окончен, окончательно расставив все по своим местам.

На следующее утро, семья полковника начала собираться. Чечетовы через спокойного ромтистра оповестили, что любой из детей Алексея Николаевича может забрать любую дорогую для себя вещь из поместья. Дмитрий, вернувшись поздно ночью с кабака и проснувшись последним, уже не горел яростью. Он мысленно согласился с братом в том, что никакого проку от этого дома для них уже не будет, но его все еще возмущало лицемерие, с которым Чечетовы играли в друзей и старались помочь, на самом деле лишь заботясь о собственных шкурах.
Пока Анна Алексеевна собирала свои многочисленные девичьи вещи и совершала обряды прощания с жизнью, которой жила до вчера, ротмистр и Дмитрий налегке прогуливались по осеннему двору поместья. Погода уже стояла не такая солнечная, как в день знакомства с Бригсоном, но дождя не было. И на том спасибо.
- Кто бы мог подумать, что нас будет ждать такое в родном доме… - начал Дмитрий, гуляя по аллее, вдоль дома.
- Да уж. Но, если честно, я уже привык к странному чувству юмора судьбы.
- К такому разве привыкнешь?.. Много служащих собирается покинуть поместье?
- Насколько мне известно, только Нина Степановна отправится к сестре в Петербург, работать в мясной лавке и Коля поедет в кадетский корпус. А остальные… Им все равно полковник или кто другой. Лишь бы кормили.
- Да, есть такое. А ты? Куда теперь? Обратно на Кавказ?
Ротмистр слабенько улыбнулся. Он окинул взглядом дом с ностальгией и подзабытым трепетом.
- На Кавказ. Там я, как рыба в воде, теперь только там мой дом.
- Ты поаккуратнее будь. Помнишь, я ведь еще на свадьбе твоей погулять хочу?
- Помню, помню. Погуляем, не боись. Что с конем делать будешь? Продашь?
- Наверное.
- Эх… Жаль-то как! Такого жеребца днем с огнем не сыщешь.
- Так может ты его забери.
- Куда? На Кавказ?
- Ну да.
- Ну что ты. Ему там не место.
- Тебе видней.
Дмитрий Алексеевич, вспомнив о коне, пошел искать Архипа с распоряжением подготовить скакуна для поездки. Ротмистр тем временем, пошел на задний двор, где как раз суетливо бегал Коля, собираясь на учебу. Петр подошел к нему, сделал важный вид военного, старшего по званию и окликнул юношу.
- Да, Ваше Благородие? -  Переводя дыхание выбросил Николай.
- Курсант, слушай приказ!
- Так точно, Ваше Благородие!
- Отныне, каждую субботу будешь появляться у Анны Алексеевны и помогать ей с делами по дому. С корпуса тебя будут отпускать, я договорюсь. Все ясно?
- Но… Петр Алексеевич…
- Никаких “но”, курсант! Если узнаю, что хоть один день пропустишь - вылетишь с корпуса и вернешься помогать конюху. Если Анна Алексеевна будет возражать - скажешь, что это мой приказ, и ослушаться ты не можешь.
- Да…
- Что?
- Так точно, Ваше Благородие! Спасибо большое!!!
- Отставить “спасибо”!
- Так точно!
Коля, светясь от счастья, помчался дальше собираться. Петр Алексеевич, пряча в усах довольную улыбку, какое-то время наблюдал за окрыленным юношей. Его чертовски грел акт дарения кому-то надежды. Возможно слепой надежды - но, все же, живой.
Ротмистр зашел обратно в дом и пошел к Анне Алексеевне, чтобы проститься и дать последние напутствия перед долгой разлукой впереди.

Так закончилась история одного дома, людей в нем живших и их надежд.
Судьбы у всех сложились по-разному.
Анна Алексеевна, будучи обеспеченной, с тех пор могла с легкостью давать отпор князькам и поручикам, которые окружали ее, как мошка в июньскую жару. Она, не отвлекаясь на высшее общество и светские рауты, смогла достичь неплохих высот в науке.
Коля, как и было приказано ротмистром, появлялся в ее доме каждую субботу. В целом, это огромная история о том, как он боролся с собой и с насмешками вышеупомянутых князьков и поручиков. История с грустью и счастьем - не без этого, но имеющая стремительные развития о полноценную развязку.
Дмитрий Алексеевич очень долго сокрушался по поводу отцовского коня. Несколько раз, он практически не устоял - хотел продать его, но в последний момент менял решение. Так, со временем, он полюбил этого коня. Ему нравилось гулять с ним, смотреть, как скачет маленькая дочь. Именно этот скакун и принес понимание того, что за денежной выгодой порой может прятаться нечто, что можно любить бескорыстно. Просто за то, что это у него есть, что живет. И ровно с приходом данного понимания - Дмитрий Алексеевич ощутил себя по настоящему счастливым. Но и собственным поместьем он, в конце концов, обзавелся. Потому что иначе - это был бы не Дмитрий Алексеевич.
Что случилось с отцовским поместьем? Оно сгорело спустя несколько лет. Стояла июльская засуха, а Чечетов-младший, несмотря на свою бледность и мнительность, оказался страстным любителем спиртного и стрельбы в стенах дома, что и сыграло с ним в злую шутку.
Ровно в тот вечер, когда горело поместье полковника, за тысячи километров на юг, на Кавказе, ротмистр лежал на столе. Его в кабаке проткнул ножом один мстительный аварец, которыми некогда восхищался Петр Алексеевич. Нападающего тут же поймали и казнили на месте, а самого Петра быстро доставили к полевому доктору.
Он лежал на столе, не чувствуя боли, не чувствуя вообще ничего. Доктор копошился в нем, пытаясь сшить в кучу разодранную ножом печень, а рядом стояла медсестра. Она дрожащими руками сжимала артерию, из которой фонтаном поливала ее белый фартук кровь. Крови ушло слишком много, сердцу этого оказалось мало.
Ротмистр не спал - он был при сознании, когда грудь перестала колыхаться от дыхания. В те последние мгновения, перед тем, как слиться с тьмой, Петр Алексеевич вдруг посмотрел на медсестру. И такой милой она ему показалась! Стояла вся перепуганная, залитая кровью, сжимала его внутренности, дрожала - но не отпускала, хоть и совсем молодая еще. Настоящая умница…
Ротмистр даже поймал себя на мысли, что он мог бы полюбить такую. Сильно, как отец любил маму. Увезти ее, сыграть свадьбу, о которой мечтал Дмитрий и завести детей побольше. Но…
Но живых надежд у него больше не осталось.