Он решил ехать ночью. В вагоне было тепло, пахло плохим чаем и чужими носками. Кто-то храпел. Кто-то всхлипывал во сне. Слишком душно. Он не спал. В старости и дома плохо спишь, куда уж в вагоне. Долго сидел у окна, потом пошёл в тамбур.

В тамбуре было светло и холодно. Сквозняк гулял между вагонами. Он закурил. Вагон, такой же старый как он сам, сотрясало на стыках и сильно раскачивало. Ноги ныли от долгого сидения.

В кармане — письмо. Написано год назад. Потом переписано — короче, суше. Без слов «извини» и «жаль». Не отправлено.

Письмо брату. Он держал его при себе — просто не мог выбросить. Перегибалось, мялось. Но не терялось.

Поздно — не значит, что не нужно.

Когда-то они дрались, делили книги, друзей, даже любимых женщин. Потом всё реже. Потом — вообще никак. Он не вспомнил ни одной ссоры, из-за которой стоило бы столько молчать. Не было ссоры. Была просто жизнь. Сильный брат, молчаливый он. Один говорил, второй соглашался. Потом — наоборот. Потом — тишина.

Он хотел написать: ты был важен, даже когда я этого не показывал. Но вычеркнул. Написал проще: я помню, как ты меня прикрыл в шестом классе. И как мы носили лодку на плечах.

Ещё что-то было. Но главное — он хотел, чтобы брат знал. Или хотя бы лежал с этим письмом.

В тамбур протиснулся парень. Молодой, в спортивке. Хотел покурить.

— Не помешаю? — спросил он.

— Нет.

Парень встал у двери, закурил, затянулся.

— Душно в вагоне, — сказал. — Там тетка с курицей, тут мужик храпит как трактор. Надо выйти хоть разок за ночь.

Он выкинул бычок — прицелился в промежуток между вагонными стыками, хотел, чтобы провалился в темноту. Бычок подпрыгнул, ударился о край и не провалился. Застрял, тлел.

Парень выругался, ногой поддел — бычок покатился, остановился. Не провалился.

— Упрямый, сука, — сказал он и плюнул.

Ушел.

Старик остался. Смотрел вниз, держась за открытую дверь между вагонами. Тяжелая дверь норовила то распахнуться настежь, то захлопнуться, вырываясь из рук старика. Внизу стробоскопом мелькали шпалы, когда поезд проезжал одинокие фонари на переездах. Потом — снова ночь.

Письмо в кармане. Не исповедь, не просьба. Просто надо, чтобы хоть теперь оно было у брата. Там, где теперь всё.

Дверь приоткрылась, появился проводник. Лет шестьдесят, лицо плоское, уставшее. С сильным запахом дешевых сигарет. Смотрел строго, но без интереса.

— Не спится? — спросил он.

— Не очень.

— Сахар возьми. Помогает. Или щепотку соли на язык. Старый способ.

Он постоял у двери, чуть наклонив голову, как будто слушал музыку, которую не слышал никто.

В двери появилась женщина. На ее щеке отпечаталась складка от подушки. В руке незажженная сигарета.

— Э, курить нельзя в поезде, — сказал проводник, словно это не было ему важно, но он обязан был сказать.

Женщина ушла обратно в духоту спящего вагона.

Проводник наклонился вперёд, облокотившись на косяк.

— Так что, — продолжил проводник, — едешь с письмом, да?

Старик ничего не ответил, только потрогал карман, где лежало письмо, скомканное, по краям потрёпанное.

— Чё молчишь? — Проводник усмехнулся. — Кто-то пишет, кто-то не пишет. Кто-то сожжёт, кто-то не успеет. А ты вот... письмо с собой везёшь. Ты думаешь, если он не прочитал — всё? Ничего не будет?

Он закурил, и дым повис вокруг них, как туман.

— Что ты хочешь этим письмом? — спросил проводник. Он говорил спокойно, но в голосе была такая странная сила, что старик понял — тот знал ответ. Всё знал. Больше, чем может знать человек.

— Что мне с ним делать, — сказал он. — Брат уже не прочтёт. Но я должен его... привезти. Сам. Я... я так и не отправил.

Проводник вздохнул.

— Вот ты и привезёшь. Письмо, оно всегда на месте. Он не прочтёт, может. Но ты-то написал его. И ты поехал. Ты и так уже сделал.

Он вдруг почувствовал тяжесть письма в кармане. Просто стоял, знал, что надо что-то сказать. И не знал что.

— Ты уверен, что тебе это нужно? — продолжил проводник. — Иногда письма просто лежат, и они не нужны больше. Ты можешь его оставить в вагоне. Вон там, в углу мусорка. Он всё равно его не возьмёт. А ты — уйдёшь.

Старик, наконец, достал письмо, вынул его, посмотрел на уголок, не зная, что с ним делать.

— Донеси его все-таки. Это важно, хоть и поздно.

Проводник помолчал.

— Ты всё понял, — сказал он. — Если не успел — значит, так и должно было быть. Но ты же привезёшь. И всё. Может быть, ты не за прощением едешь. Может, не для того, чтобы он узнал. Просто письмо должно быть.

Он не ответил.

На рассвете поезд остановился. Он вышел.

Сырая платформа, под ногами скользко. Пахло вокзальной гарью и болотом. Вдалеке, за домами, была река, а на холме местное кладбище. Он знал, как туда идти.