Родион проснулся с ясной мыслью, что сегодня пора что-то изменить. Обычно он такими мыслями не мучился — пил чай, читал инструкции к лекарствам, разглядывал потолок и дальше как-нибудь шло. Но тут — прямое ощущение: либо он, либо старуха.

Старуха процентщица жила на первом этаже, пахла скисшей микроволновкой и выдавала деньги под проценты, но не под такие, как в книгах. У неё всё было честно: 100 рублей — 150 отдашь, не отдашь — придёт внук с дипломом юриста и кувалдой в руке. Кувалда называлась "аргумент".

— Она портит город, — сказал Родион зеркалу. Зеркало промолчало, как и полагается добропорядочному отражению.

Он не был уверен, кого хотел спасти — человечество, дом или себя самого. Просто стало тесно от её запаха и оттого, как она смотрела: будто знала, сколько у тебя на карточке, и сколько совести ты потратил на завтрак.

План был расплывчатый: зайти, сказать строгое, а дальше — как пойдёт. Если что, заявит, что это был социальный эксперимент.

Он вышел на улицу в шапке, которой стыдился, и с сумкой, в которой лежала тяжелая моральная неопределённость в виде топора в чехле. Идти было недалеко, но душевно — как в гору. У квартиры он задержался, вдохнул как перед прыжком, и нажал на кнопку звонка.

Дверь открылась. Но это была не та квартира.

— Родион? — сказала старуха. Но не та, что с внуком и кувалдой. Эта была в шёлковой накидке и смотрела, как влюблённые гоголицы в весеннем тумане.— Родион, ну наконец-то. Я тебя ждала с 1913 года.

Он застыл на пороге. За дверью было неожиданно светло: шторы, кажется, были сшиты из старых карт, а на стенах висели портреты людей, которых он не знал, но которые точно знали его.

— Простите, — сказал он, — кажется, я ошибся…

— Конечно, ошибся, — перебила она. — Ты же всегда так. Жизнь у тебя — сплошное "не туда". Проходи. У меня сегодня черничный компот и необратимые чувства.

Она отвернулась, и Родион, сам не поняв зачем, шагнул внутрь.

Старуха сидела за круглым столом, покрытым кружевной скатертью, на которой стояла лампа, кипятильник и раскрытая книга — прямо на странице «смерть героини». Она напоминала актрису, решившую сыграть старость, не читая сценарий до конца.

— Я ведь знала, что ты придёшь, — продолжила она, не глядя. — Мне снился сон: ты стоишь у реки и держишь в руке тапок. Но это ведь метафора, да?

— Надеюсь, — сказал Родион. Он сел.

— Что будешь: чай или осознание?

— Осознание, пожалуй, на вечер отложим. Чай.

Она поставила перед ним чашку — с надписью «Кавказ, 1974» — и спросила:

— А зачем пришёл? Только честно. Без этих вот твоих студенческих подкатов про мораль.

Он смотрел в чай, как будто там была подсказка.

— Хотел кого-то убить, — сказал он просто. — Ну, образно. Убедить исчезнуть. Старуха на первом, она... как нарыв. Я подумал — если бы её не было...

— ...то стало бы легче? — Она допила свой чай. — Ты добрый. Просто у тебя обострение справедливости. Это лечится.

— Чем?

— Любопытством, — сказала она. — Сначала узнаёшь, потом решаешь.

Он молчал. Впервые за долгое время ему не хотелось уходить.

— Ты ведь не та старуха?

Он потянулся к чашке, но не стал пить. Что-то в этом чае было слишком реальным.

— А ты… часто так разговариваешь с незнакомцами? — спросил он, не глядя.

— Только с теми, кто на грани, — ответила она. — У остальных времени нет.

— На грани чего?

— Решения. Или поломки. Хотя, если подумать, это одно и то же.

Он усмехнулся. Губы у него почти не шевельнулись — он был из тех, кто улыбается глазами, но очень осторожно, будто за это штрафуют.

— У меня нет поломки, — сказал он. — Просто иногда кажется, что мир как шкаф: всё вроде бы есть, а порядок навести невозможно.

— Я не знаю, зачем я пришёл, — признался он. — Наверное, хотелось… чтобы хоть кто-то сказал, что я не сошёл с ума. Или что наоборот — сошёл, и теперь можно не притворяться.

— Так ты не притворяешься, — мягко сказала она. — Ты просто пока не выбрал, кем хочешь быть.

— Да у меня и выбора, честно говоря, не было. Родился — уже Родион. Уже с бровями и долгом. В комнате, похожей на шкаф с желтыми обоями.

Она кивнула — и впервые посмотрела на него по-настоящему. Без игры.

— У меня тоже выбора не было, — сказала она. — Мне выдали имя, легенду и жизней двадцать. Сказали: иди, вдохновляй. А я хотела вязать. И чтобы меня кто-нибудь иногда слушал без слов «ах, та самая».

Он молчал. Это было — неожиданно.

— Ты правда Изергиль? — спросил он.

— Я — та, кого ты сейчас видишь. Может, память, может, случайность. А может, просто женщина, которая понимает, что ты не убийца, а просто уставший человек.

— Я правда думал, что если сделать что-то радикальное, то появится смысл. Ну, как в книгах.

— Смысл — это не то, что появляется. Это то, что остаётся, когда всё остальное исчезает.

Они замолчали. За окном кто-то чихнул. Где-то шёл дождь, но здесь было сухо, тепло и даже пахло выпечкой — хотя в комнате её точно не было.

— Можно я немного посижу? — спросил он.

— Сиди, — сказала она. — Я всё равно сегодня не спешу исчезать

— Ты правда думаешь, что, убив её, что-то изменишь? — спросила она.

— Я не знаю. Может, мне просто хочется, чтобы исчезла хоть одна причина того, что я чувствую себя… лишним. Каким-то Печориным.

— А если причина — не она, а ты сам? — тихо сказала она. — Если ты не враг ей, а себе?

После этой фразы Родион надолго замолчал.

— Ты молчишь, как будто внутри много слов, но все на неправильных языках, — сказала Изергиль негромко.

— Там не слова. Там… спор, — ответил он.

— С кем?

— С самим собой, конечно. Я не глупый, но постоянно думаю, что если бы я был чуть добрее, всё было бы иначе. А потом думаю: может, я и так слишком добрый, и это меня и разрушает.

Изергиль кивнула, не перебивая.

— Я ведь правда хотел убить её, — тихо сказал он. — Ну, не буквально. Просто стереть. Чтобы не видеть. Мне казалось, она — как символ. Такой жирный знак того, что всё в этом мире прогнило.

— А ты думаешь, ты — не часть этого мира?

— Вот именно. Думаю. То есть — я часть. Но я не согласен. Я хочу быть, как бы сказать… не грязным винтиком, а хотя бы чистым болтом. Или вообще гвоздём в шляпе. Понимаешь?

— Понимаю, — сказала она. — Но если ты вырвешь гнилую доску — вся стена может рухнуть. Никогда не знаешь. Потому и страшно.

Он кивнул. В глазах у него появилось что-то очень честное, почти детское — не наивность, а тоска по правильности, которую он нигде не мог найти.

— А ты когда-нибудь хотела что-то плохое? — спросил он.

— Постоянно, — ответила она. — Просто я старше и научилась различать "плохое" и "необходимое".

— И ты не боишься ошибиться?

— Всё равно ошибусь. Важно — не делать вид, что всё понятно. А ты, Родион, слишком умный для того, чтобы жить спокойно.

Где-то в соседней квартире мяукнула кошка, кто-то уронил ложку. Мир продолжался — тихо, без пафоса, как всегда. А тут, в маленькой комнате, кто-то понемногу выбирался из своей личной зимы.

— Можно я останусь до утра? — спросил он.

— Конечно, — ответила она. — У меня тут не гостиница, но иногда можно.

— А ты исчезнешь?

— Может быть. А может — завтра пойдём к той самой старухе и поговорим с ней. Вместе. Без убийств и притч.

Он кивнул.

— Знаешь, мне вдруг стало немного не стыдно. Это, наверное, и есть облегчение?

— Нет, — сказала Изергиль. — Это ты просто перестал себя наказывать. Остальное — потом.

Родион проснулся от тишины. Комната была залита серым светом, пахло слегка подгоревшим чаем. Изергиль сидела у окна, что-то чертила на полях газеты.

— Ты не храпел, — сказала она. — Я удивилась.

— Спасибо, — хрипло ответил он, садясь.

— Готов?

— Не знаю. А разве кто-то бывает готов — идти туда, где ты сам себе хуже судьи?

Она улыбнулась, не отвечая.

Они вышли. Двор был пуст. Воздух был прохладным, как умытый рассудок. Всё казалось прежним, но в деталях было что-то новое. Ветер чуть сильнее. Тени чуть мягче.

Родион постучал. Дверь почти сразу открылась.

Старуха процентщица выглядела усталой. Не старой — именно усталой.

— Родион, — сказала она. — Ты всё-таки решился?

Он молчал. Не потому что не знал, что сказать — просто вдруг понял, что слова могут и не понадобиться.

— Проходите, — добавила она после паузы. — Я сварила что-то, что должно напоминать чай.

Старуха разлила чай. В комнате было тепло. Изергиль молча слушала, не вмешиваясь.

— Я не просто так пришёл, — сказал Родион. — Я… взял с собой вещь.Он поднял сумку и медленно достал оттуда топор. С треснутой ручкой, но тяжёлый. Реальный.

Старуха не вздрогнула. Только посмотрела — долго и спокойно.

— Ты хотел меня им?

— Да, — честно ответил он. — Но теперь не знаю зачем. И не хочу.Он положил топор на стол, как человек, который принёс чужой долг.

— Я подумал… может, он вам пригодится. Ну… дрова, например. Или как подпорка для двери, чтоб не скрипела.

Старуха коснулась его пальцами. Провела по лезвию. Потом — по трещине в дереве.

— Ты его не точил.— Нет. Наверное, не решался.

— Хорошо, что не точил, — сказала она. — Оружие, которое ждёт, чтобы им воспользовались, — всегда опасней.

Она завернула топор в кухонное полотенце. Унесла вглубь комнаты. Вернулась — уже без него.

— А теперь — чай?

— Да, — сказал Родион. — Теперь можно.

Изергиль впервые за всё утро вздохнула с облегчением — как будто тоже ждала, чем всё закончится. А может, знала, но хотела, чтобы он дошёл сам.

Эпилог

Родион вышел на улицу, и первое, что он увидел — это голубя, который гордо тащил сосиску. Сосиска была длиннее птицы, но та справлялась, будто делала это не в первый раз.

— Ну, хоть у кого-то всё идёт по плану, — пробормотал Родион.

Двор казался тем же, но будто кто-то слегка подровнял контуры: мусор лежал чуть симметричнее, кошка на подоконнике смотрела философски, а старик с первого этажа впервые не ругался матом, а просто тихо жевал булку, как будто репетировал доброту.

Родион шёл неспешно. Внутри него ничего не гремело, не спорило, не звенело как будильник. Была лёгкая усталость, как после переезда в новую комнату, когда ты ещё не знаешь, где лежит ложка, но почему-то веришь, что найдёшь.

Дома его ждали чайник с отломанной ручкой, две книги, которые он так и не прочёл, и записка на холодильнике:

«Купи хлеб. Или стань лучше».

Он налил чай, сел у окна, включил радио. Там как раз кто-то сбивался на слове «смысл» и кашлял в микрофон.

— Отличный эфир, — сказал он и впервые за долгое время не почувствовал ни стыда, ни злости. Только то странное чувство, когда ты снова становишься человеком. Даже если всё ещё не знаешь, как правильно.

Где-то в сумке, среди мелочи и чеков, лежал чехол от топора. Пустой.