Я познакомился с Катей в феврале. Было холодно, сыро, и казалось, что зима в этом городе никогда не кончится. В Москве так кажется каждую зиму. Мы стояли у стеллажа в книжном, и одновременно потянулись за одной книгой. Она посмотрела на меня так, словно уже знала, что всё это кончится плохо, но всё равно не собиралась отступать.

— Забирайте, — сказала. — Всё равно перечитывать не буду.

В тот вечер мы пошли пить кофе. Я тогда почему-то всё время смотрел на её руки. Ногти короткие, в блестящем лаке, как у медсестры. Или музыканта. Она говорила спокойно, иногда делала паузы, прислушиваясь даже не к собеседнику, а к самой себе. И смеялась тихо, чуть позже и чуть меньше, чем полагалось.

На вторую встречу она пришла в моём свитере. Не в том смысле, что украла — просто очень похожий. Я сказал:

— У нас одинаковый гардероб?

— Нет, — ответила она, — просто я решила ускорить процесс.

Я не понял, что она имела в виду. Или понял, но сделал вид, что не понял.

Потом мы начали жить вместе. Возвращаться в свою квартиру после вечеров с ней стало как-то бессмысленно.

У неё была небольшая комната в старой коммунальной московской квартире — полутёмная кухня с зелёным абажуром, полка с хаотично стоящими книгами, окно, выходящее на кирпичную стену. Я часто просыпался раньше и слушал, как она дышит. Это было счастье.

Мы не клялись друг другу в вечности. Но по воскресеньям пекли блины, хотя ни она, ни я не любили их особенно. Просто один раз сделали — и решили, что теперь так будет по воскресеньям. Ещё у неё всегда было включено радио. Кажется «Джаз ФМ». Совсем не громко. Катя говорила, что так прогоняет пустоту.

Она никогда не просила цветов, но однажды в марте я принёс ей нарциссы, и с тех пор каждую весну — снова. Она не говорила «спасибо». Просто ставила их в вазу, а вазу на край подоконника — так, чтобы в отражении в стекле были и цветы, и я, сидящий за столом. Это потом я понял.

Катя умела молчать. Не с обидой — просто часто ей не нужны были слова. Она могла смотреть в одну точку и пить остывший чай, и я знал, что в этот момент с ней лучше рядом быть, чем говорить. Иногда она уходила гулять одна — в наушниках, руки в карманах. Возвращалась промокшая, пахнущая улицей, и говорила: «Ну, всё, теперь снова можно быть». Это было странное словосочетание — можно быть. Но я к нему привык.

Когда пришло письмо — приглашение на стажировку за границей — я сначала хотел спрятать его. Смешно, я взрослый человек, а письмо просто лежало на столе три дня. Катя молчала. Потом сама записала меня на собеседование в посольство. Просто положила бумажку рядом с кружкой.

— Не благодари, — сказала. — Это же твой маршрут.

— А если он с твоим не совпадает?

Катя просто пожала плечами.

— Ты сойдёшь на своей станции, а я поеду дальше.

Я не знал, шутка ли это. Хотел спросить. Но не стал.

Мы договорились, что я перееду к себе. Так, мол, будет проще всё — от сборов в дорогу до расставания.

За день до отъезда я решил, что никуда не поеду. От этого решения стало вдруг легко, словно избавился от тяжёлого чемодана с ненужными вещами. Не знаю, почему не стал открывать дверь в Катину коммуналку своим ключом. Катя не просила его вернуть. Позвонил. Она открыла дверь в новом платье — чёрное, чуть выше колена. Губы подкрашены. Улыбка — чужая. На нашей вешалке — незнакомый мужской шарф и куртка.

— Прости, — сказала она. — Ты не вовремя. У меня гость.

Я смотрел на неё, не понимая.

— Какой гость?

— Андрей.

Он был знакомым. Мелькал на общих встречах. Молчаливый, из тех, кто смотрит слишком пристально.

Катя говорила почти вежливо. Так объясняют маршрут незнакомцу на улице. Просто прохожему.

Я не кричал. Даже не хлопал дверьми. Просто отдал ключи.

На следующее утро я улетел.. В новую жизнь, в которую больше ничего из прошлого не помещалось.

Потом была Германия. Правильная до зубовного скрежета. Всё шло как надо. Работы много, перспективы ясны. Вокруг люди, которые уважали, хвалили, предлагали проекты. Были женщины. В некоторых почти влюблялся. Но в какой-то момент понимал, что ищу не их, а ту, что смотрела на меня в отражение окна с вазой нарциссов на подоконнике.

Со временем я научился не сравнивать. Просто отсеивал. Те, кто смеялись слишком звонко, говорили слишком часто. Те, кто ставили чашки не туда. Те, кто не выключали свет в ванной. Ничего личного. Просто не совпадало.

Иногда я просыпался среди ночи, и первые пару секунд мне казалось, что где-то играет радио, совсем негромко. «Джаз ФМ». Это был не сон и даже не память. Это было тело, которое помнило помимо воли.

Я вернулся в Москву почти случайно. Командировка, пара встреч, немного ностальгии. Город почти не изменился — всё тот же серый, гулкий, прикрытый слоем пыли. Люди стали быстрее. Или просто мне так показалось. Я вышел из метро — и вдруг понял, что иду в сторону её дома. Даже не подумав. Просто ноги сами командовали.

Квартиру давно расселили, сказал мне мужчина, вышедший из лифта на одном со мной этаже. Я не стал звонить в дверь.

Я долго не решался. Номер её мобильного я знал наизусть, хотя прошло больше пяти лет. Он всё ещё был в списке контактов — затёртый, без фото, без подписи. Просто цифры, как след от выцветшей татуировки. Я несколько раз подносил палец к экрану — и отводил. Глупо.

В тот вечер шёл дождь — редкий для марта. Я сидел в гостинице, смотрел в мутное стекло, слышал, как капли бьют по подоконнику. Пальцы скользнули по экрану, номер вызвался сам. Долгая тишина. Потом — «Абонент не обслуживается».

Я смотрел на экран ещё несколько секунд, как будто ждал, что он передумает. Потом закрыл. И вдруг вспомнил про Андрея. Мы были с ним знакомы вскользь, общались тогда в одной тусовке, ничего серьёзного. Но он наверняка знал Катю ближе, чем я думал. Я нашёл его номер в старом мессенджере, удивился, что тот всё ещё активен. Позвонил. Не думая.

Он взял трубку не сразу. Голос был сонный, чуть настороженный.

— Да?

— Привет. Это... Лёша. Помнишь?

— М-м... Алексей? Катин?

— Ну, вроде того.

Пауза. Я услышал, как он закурил.

— Чего вдруг?

— Извини, что поздно. Один вопрос.

— Давай.

— Ты не знаешь, как с ней связаться?

Он замолчал. Настолько надолго, что я решил, что связь оборвалась.

— Не знаю, — сказал он, наконец. — Давно не общались.

Он снова замолчал, потом вдруг сказал:

— Слушай, я должен признаться. Теперь-то уже можно. Наверное. Я тогда пришёл по её просьбе. Она всё придумала. Сказала: «Он точно не уедет, если будет со мной. А я не могу уехать с ним. Так что надо, чтобы он сам решил. Чтобы не смог остаться. Даже если будет больно».

Я молчал. Он продолжил:

— Она попросила, чтобы я сыграл. Сказала, что так будет легче — тебе, не ей. Вот такой театр. Прости.

После звонка я долго сидел в тишине. Дождь закончился. На стекле остались только длинные, прозрачные следы.

Я не чувствовал облегчения. Ни гнева, ни боли. Только странную пустоту, как после сильного удара: ты ещё не падаешь, но уже и не стоишь.Катя была где-то в этом городе. Может, рядом. Может, в следующем квартале. Может, сейчас пьёт кофе у окна. Или снова слушает радио, чтобы «не быть в пустоте».Я смотрел на свой телефон. На старый номер, которого больше не существует.

Через два дня я увидел её в галерее. Совершенно случайно. Она стояла у окна, спиной к залу, в простом пальто с большими пуговицами, с блокнотом в руке. Волосы чуть короче, чем раньше. Я узнал её сразу, но минут пять стоял в углу, прикидываясь, что рассматриваю работы. Потом всё же решился.

— Ты всё ещё включаешь радио на ночь?

Она обернулась. Не удивилась. Только кивнула чуть заметно.

— Иногда. Когда в квартире слишком тихо.

— Я помню. Ты говорила — «иначе мысли начинают говорить вслух».

— Говорила, да.

Она смотрела прямо, не отводя глаз. Ни растерянности, ни напряжения — только спокойствие человека, который знает, что этот разговор однажды всё равно должен был произойти.

Я спросил:

— Тогда... это правда было спектаклем?

Она промолчала.

— Почему?

Пауза. Катя отвела взгляд, посмотрела на улицу.

— Я... я уже знала, каково это — быть причиной чужого отказа от жизни. Я боялась стать ею снова. А ты бы не уехал.

Она замолчала. И вдруг — впервые за всё это время — в голосе мелькнуло что-то живое:

— Я помню, как ты приносил кофе в четыре утра, потому что мне не спалось. Как мы читали объявления о сдаче квартир, хотя знали, что не переедем. Как ты говорил, что у меня тёплые ладони, даже когда они были ледяные. Я… надеялась, что ты сможешь жить дальше.

— А если вдруг не смог... я всё ещё на той же частоте.

Снаружи прошёл трамвай. За окнами плавилось московское послезимье.Я сделал шаг ближе.Не для того, чтобы обнять. Просто — быть рядом. Этого, кажется, было достаточно, чтобы можно было быть.

Отредактировано Lamm (29.09.2025 21:49:03)