Ночь давила чугуном на веки: вниз, вниз… Сопротивляться было тяжело, практически невозможно. Если бы Дашка хоть на мгновенье перестала плакать, Леся, даже поднявшись, снова рухнула бы в пену подушек, в сон манящий – с видениями, истомой и слюнками. Но Дашка выводила пронзительное «ля» нон-стоп - хотела чистоты, хотела внимания и молока. Лесю она хотела. Маму.
   Леся перенесла дочь на пеленальный столик и включила настольную лампу. Какое-то время тупо разглядывала солнечное на белом, потом достала подгузник из упаковки и на автомате переодела ребенка.
   Дашка орала. С чувством, с толком, с расстановкой. У нее были права, и она не стеснялась сообщать об этом миру днем и ночью. Особенно ночью. Леся привычно уже выключила свет и вернулась с дочкой на диван. Затем вынула грудь из лифчика и наугад ткнула в темноту: Дашка своего не упустит. Через секунду звенящее «ля» сменилось сосредоточенным чмоканием.
   Сон тянул за собой, как бурлаки ненавистную баржу. Грубо и неумолимо. Раз-два, взяли. Эх, дубинушка, ухнем. Эх, зеленая сама пойдет. Леся качалась в такт словам и все чаще зависала над коленями, на которых лежала Дашка.
   - Ты ее задавишь.
   - А? Кто здесь? – Леся открыла воспаленные глаза. Дашка уже не сопела довольно – боролась за собственную жизнь. Упершись ручонками в мамкину грудь, изо всех своих крохотных сил сталкивала ее с лица.
   - Господи…
   Леся выпрямилась, поправила сосок, и Дашка снова зачмокала. У младенца память как у рыбки. Она и не вспомнит, что собственная мать… Приспала. Так это называлось в книгах Бунина и Горького. Приспала ребенка. Задушила его во сне. Не тушкой своей, а грудью.
   - Господи…
   Леся встала, осторожно удерживая теплое тельце дочери. Затравленно оглянулась: я больше не буду, слышите? Никогда больше не буду кормить по ночам сидя. Только стоя. Еще и ходить стану, чтобы не уснуть.
   - Все равно уснешь. И уронишь.
   - Да мать вашу…
   Леся прикусила губу: докатилась. Голоса тоже из-за пролактина? Или такое только с ней – от усталости, от накопившегося недосыпа? Сначала мило побеседуешь невесть с кем, а потом и в окно выйдешь: не из-за детского плача - из-за доброго совета.
   На всякий случай Леся отошла от балкона подальше. Глаза, привыкнув к темноте, выхватывали знакомые очертания телевизора, шкафа, разложенного дивана. Никаких советчиков. Никаких наблюдателей. Только ночь и оглушительный забег секундной стрелки.
   Дашка наконец наелась и затихла с безмятежностью малышей из рекламы. Леся переложила дочь в кроватку, погладила, удерживая ладонью тепло и мамин запах, и, как зомби, двинулась в ванную.
   Из открытого крана вода лилась с диким грохотом – неслась, как лавина, с десятого этажа на первый, снося на своем пути декоративные цветы и загулявших котов. Коты истошно звали на помощь, пытая перекричать адский шум водопада, а Леся наслаждалась этой какофонией, в которой терялись и дубинушка, и бурлаки, и Горький с Буниным. Умывшись, с сожалением закрыла воду и, как была, с мокрым лицом и руками отправилась искать телефон.
   Вызываемый абонент молчал. В четыре ночи люди не склонны к общению – если только не на смертном одре. Но Леся набирала номер раз за разом: гудки не давали провалиться в сон, удерживали на зыбкой поверхности.
   - Мама, это я.
   - Лисенок?...
   Леся представила, как растерянная, заспанная мама шарит по тумбочке в поисках очков, будто ей не позвонили, а телеграмму доставили. Нашла, надела – и голос сразу стал деловитым:
   - Ты с ума сошла, трезвонить по ночам? Случилось чего?
   - Мама, мне очень нужно, чтобы ты приехала. Пожалуйста. Прямо сейчас.
   - Даша? Что с Дашей?
   - Даша спит. Приезжай, а….
   - Да что случилось-то? – тревога в мамином голосе сменилась раздражением. - С чего вдруг я должна куда-то мчаться в ночь-полночь?
   - Мама… - Леся снова прикусила губу и зажмурилась: по гулкой лестничной клетке маршировали орущие коты, и кто-то невидимый командовал в рупор: «Все рав-но! Все рав-но!» – Мама, пожалуйста... Мне через полтора часа Дашку кормить. Я устала. Я боюсь…
   - Хорошо. Я скоро буду.
   Присев у кроватки, Леся прижалась лбом к деревянным прутьям. Дашка жила во сне полноценную жизнь: с кем-то ссорилась, горько рыдала и так же бурно мирилась и радовалась своим дитячьим радостям. Не было для Леси никого дороже и прекраснее – отныне и во веки веков. И руку отдала бы за дочь, не приведи бог, конечно. И почку. И жизнь тоже. Только потом…
   - Тшшшшшш… Спи, зайка, спи…
   Когда выспится.