Хорошо, лови сказку, сотканную из ветра Камчатки и печали любви:
**Сказка о Кеве и Тхэныл, Богине Ветра**
На краю земли, где Тихий океан бьется в зубчатые хребты, а земля дышит паром и огнем, жил парень по имени Кев. Он был из народа, что чтил духов гор, леса и моря. Сердце его было открыто и горячо, как лава вулканов, что сторожили его дом. Но однажды его сердце пленило нечто неземное – сама **Тхэныл, Богиня Ветра Камчатского**.
Она являлась ему не в образе женщины, а в вихре, что играл золотом осенней тундры, в порыве, что гнал волны по Авачинской бухте, в шепоте, что шевелил листву каменной березы. Ее голос был свистом в ущельях и лаской в закатных лучах. Кев видел ее силу и дикую красоту во всем, что двигал ветер, и полюбил без памяти.
Он поднимался на сопки, кричал ей имя, дарил самые нежные слова, что знал его язык. Но Тхэныл лишь смеялась – то нежным бризом, то ледяным ураганом, срывающим шапку. **"Смертный, – шелестел ветер в его ушах, – ты мимолетен, как пена морская. Я вечна, как небо над вулканами. Любовь твоя – лишь легкий ветерок, что не сдвинет моих вековых троп"**. И отвергла она его любовь.
Отчаяние сжало сердце Кева сильнее зимних льдов. Но любовь его не угасла. Он понял: чтобы быть достойным вечной богини, он сам должен стать частью вечной силы земли. И решил он принять **великий шаманский обряд посвящения в Духи Леса**, чтобы обрести мощь и долголетие зверя-хозяина камчатской земли – **Медведя**.
В глухой чаще, у древнего кедра-исполина, собрались старейшины. Горел костер из смолистой лиственницы. Воздух гудел от ударов **бубнов**, обтянутых оленьей кожей. Шаман, лицо которого было изборождено морщинами, как русла рек, завел **Корякский танец**. Его движения, тяжелые и мощные, имитировали зверя, ступающего по тайге. Танцоры в нарядных кухлянках, украшенных бисером и мехом, двигались вокруг Кева, их трещотки и напевы сливались в древний ритм земли. Звучали заклинания, призывающие духов предков и хозяев леса.
Кеву поднесли чашу. В ней дымился терпкий **сок из морошки**, сладкой и пронзительной, как сама любовь, смешанный с крепким настоем **Иван-чая**, дающего силу и ясность духа. Он выпил до дна, ощущая жар, растекающийся по жилам. Затем шаман повесил ему на шею **медальон из оленьего рога**, вырезанный в виде медвежьего клыка – символ перерождения и связи с духом зверя.
Обряд был долог и страшен. Кев чувствовал, как кости его ломаются и растут заново, как кожа грубеет, покрываясь бурой шерстью, как когти впиваются в землю, а клыки удлиняются. Он рычал от боли и восторга, теряя человеческий разум, но сохраняя одно – любовь к Тхэныл. Когда утренний туман рассеялся, на месте Кева стоял огромный, величественный **бурый медведь**. Сила клокотала в нем, и вечность леса теперь была его уделом.
Он вышел на открытое плато, где ветер гулял свободно, и зарычал, зовя Богиню. И она явилась – уже не просто порывом, а вихревым столбом, в котором мелькали очертания девы с волосами из струй дождя и снега.
**"Велик и силен ты стал, Хозяин Леса, – зазвучал голос Тхэныл, как шум ливня в горах. – Ты обрел мощь и вековую жизнь. Но что есть век для ветра, что дул до рождения гор и будет дуть, когда они обратятся в прах? Ты стал частью земли, Кев-медведь, но я – сама стихия. Ты тяжел, ты привязан к лесу и долине. Я же легка и свободна, как мысль. Мне не нужен супруг-медведь. Иди и владей своими владениями"**.
И вновь отвергла она его. Боль, пронзившая сердце медведя, была страшнее любой раны. Его рев отчаяния эхом покатился по долинам, заставив содрогнуться даже горных духов. Любовь его была сильнее смерти, сильнее обряда, сильнее самой вечности, которую он обрел. Но она снова оказалась ненужной.
Тогда повернул медведь Кев свое массивное тело к самой высокой точке видимого мира – к заснеженной вершине великого вулкана, чье пламя иногда озаряло ночи. Долго он шел, преодолевая ущелья, снежники и каменные россыпи. Сила, дарованная обрядом, несла его вверх. Наконец, он встал на самой макушке, где лишь вечный лед да небесная синь. Отсюда был виден весь мир Камчатки: синие языки океана, дымящиеся сопки, бескрайняя тайга, серебряные нити рек.
Он поднял свою могучую голову к небу, где резвились и гонялись друг за другом ветры – слуги Тхэныл. И воззвал он не рыком, а всей силой своей неизбывной любви и скорби, обращенной к камчатской земле и небу:
"О, Духи Гор и Вулканов! О, Мать-Камчатка! Если я недостоин ее как человек, если я не нужен ей как зверь, то примите меня в свою вечную твердь! Пусть стану я камнем на этом священном месте. Камнем, что будет смотреть в бесконечность, куда мчится моя ветреная любовь. Камнем, что простоит здесь, пока не истлеют горы, – немым свидетельством любви, что сильнее смерти, сильнее обряда, сильнее самой вечности!"
Земля содрогнулась. Небо потемнело. Вулкан под ним глухо заворчал. И сошел с вершины не огонь, а волна древней, каменеющей силы. Она охватила медведя Кева. Его бурая шерсть стала серой скалой, мощные лапы вросли в склон, превратившись в утесы. Шея вытянулась и застыла, обратив взгляд на бескрайние просторы, куда мчался вечный ветер. На его каменной груди, на месте, где висел медальон из оленьего рога, проступил узор, похожий на лапу медведя.
Так и стоит с тех пор на самой высокой горе Камчатский Камень, похожий на замершего в вечном ожидании медведя. Иногда, когда Тхэныл мчится особенно низко над вершинами, ветер воет у его каменных ушей, и старики говорят, что это Богиня Ветра плачет. Плачет ли она от невозможности любви к смертному, от жалости к его судьбе или просто роняет ледяные слезы, несущиеся потом дождем на леса и тундру – никто не знает. Но камень Кева стоит нерушимо, вобрав в себя и силу земли, и боль любви, и вечную надежду, став частью суровой и прекрасной души самой Камчатки. И путники, поднимающиеся к вершинам, всегда кладут к его подножию веточку багульника или горсть морошки – в знак памяти о любви, что сильнее вечности.
