Так про себя она шептала
И странно, дико усмехалась…
Нет, то не призрак у костра,
То мать моя или сестра —
Та ведьма, если вы не знали!
              Тарас Григорьевич Шевченко
   
     Степь раскинулась бескрайним морем золота и зелени. Высокие травы колыхались под дыханием вечернего ветра, солнце клонилось к горизонту, окрашивая небо в кроваво-алые тона. Шестеро всадников ехали по пыльной дороге, придерживая коней, не спеша, но и не теряя бдительности. Их тени вытягивались по земле, словно мрачные предвестники грядущей ночи.
      — Говорят, что она с рождения нечистая была, — заговорил один из казаков, высокий, жилистый,с густой бородой. — Мать её, баба бесстыжая, с татарами якшалась, а как родила — сразу прокляли её, да поздно было. Уже в ней бес сидел.
     — А я слышал, — вставил другой, молодой, с лукавым прищуром, — что не мать её с татарами водилась, а сам чёрт приходил. Ну, если баба пригожа, может, и сам дьявол не устоял?
    Казаки загоготали, но смех их быстро стих. Все помнили, зачем они здесь. Ведьма, о которой говорили не была простым байковским страшилом. Деревни, выжженные дотла, люди, задушенные во сне без следа борьбы, дети, исчезнувшие бесследно. По углам шептались, что белая волчица приходит по ночам, ходит на задних лапах, а если взглянуть ей в глаза — сердце станет камнем, и ты сам пойдешь за ней в темноту. Непростую задачку задал князь Ярема, но и награду достойную обещал.
      — Одно мне непонятно, — проворчал ещё один, пожилой, с седыми висками. — Почему её раньше не прикончили? Десять лет творит свои мерзости, и никто не смог?
      — Потому что не баба она, а тварь нечистая, — угрюмо ответил атаман, сдвигая шапку на лоб. — Пули её не берут, стрелы сквозь пролетают. Но мы знаем, как её взять. У меня есть пули серебрянные. Сам их в церковном огне держал. А для большей веры тело ведьмы сжечь надобно.
      — Ну, коли так, то завтра будем богаты, — усмехнулся молодой. — Ведьму убьём, а в логове её, небось, добро немеряное. Драгоценности, серебро, золото…
      — Или кости тех, кто за ней ходил до нас, — мрачно заметил старый казак.
      Наступила тишина. Только ветер шелестел в высокой траве. Где-то далеко завыл волк, и кони тревожно заржали.
      В стороне от дороги темнел лес. Густые деревья вставали стеной, словно молчаливые стражи. Атаман поднял руку, останавливая отряд.
      — Тихо, — прошептал он. — Место это поганое. Чего угодно ожидать нужно.
      Казаки недобро переглянулись. Они выслеживали ведьму не одну неделю. Прочесывали деревню за деревней. Аж вдруг удача улыбнулась и случайно спасенная давече девчушка рассказала, что в лесу укрылась проклятая баба. И сейчас, оказавшись перед ним, в вечернем свете, лес этот казался чернее самой ночи.
     Не успели они продвинуться дальше, как раздался свист стрелы. Ехавший впереди  казак вскрикнул, падая с коня. Из чащи и высокой травы хлынули остроголовые тени — татары! Округа наполнилась улюлюканьем и криками. Бывалые в бою лошади попятились назад и предостерегающе заржали.
     Атаман соскочил с седла, вступая в бой сразу с тремя противниками. Первый татарин не разгадал обманное движение и упал с рассеченным лицом. Остальные, злобно скалясь, благоразумно попятились назад, выставив вперёд короткие копья.
    - Нужно уходить, атаман!
    Молодой Джура гарцевал на серой кобылке среди темных фигур. Он разрядил оба пистоля и теперь умело осыпал татар секущими ударами сабли.
    - Ну, то уходи!
    Атаман зарычал, ловко поднырнув под копьем одновременно подрубая зазевавшемуся татарину ноги. Поворот. Отбить в сторону опасно приблизившееся острие. Шаг в сторону. Выпад. Удар. Он практически перестал слышать, позволив натренированному годами телу вести бой. Видел, как старого Остапа стянули с коня и клубящейся забили стаей. Видел как опутали сетями беснующегося Луку и привязав к лошади потянули в степь.
     Пот заливал глаза. Свежая рана на спине горела огнем, а стекающая кровь напитала шаровары. Джура кричал что-то, но он не мог разобрать слов. Атаман слышал свое прерывистое дыхание и видел врагов мелькающих в кровавой пелене. Запах крови дурманил. Он изловчился и скинул изрезанный жупан.
    - Давайте, бесы! Ну-мо! Еще!
    Из отряда кроме него теперь остался только Джура, которого будто зачарованного обходили стороной стрелы и клинки.  Молодой казак смотрел волком, в конце концов что-то раздраженно крикнул и умчался в степь. Атаман остался один, окружённый скалящимися врагами. Ни один из них больше не рвался вперёд. Тела вокруг казацкого атамана говорили достаточно о его умении обращаться с саблей, а лицо залитое кровью внушало животный ужас врагам.
    Из круга вперед вышли лучники. Промахнуться с такого расстояния было нельзя и деревянные жала воткнулись в ноги и правое плечо. Стоя на коленях, атаман перекинул саблю в левую руку. Сознание покидало его вместе с кровью, вытекающей из многочисленных ран. Он успел сделать бесполезный выпад, прежде чем тяжелый удар в висок опрокинул его на землю. В пушистой рамке облаков тлело уходящее солнце, будто указывало путь в заветный рай. Он попробовал улыбнуться светилу, прежде чем очередной удар погрузил во тьму...    
     Неясный свет, едва различимые очертания тянущихся ввысь стволов деревьев. Земля холодная, влажная. Её сырость пробиралась сквозь одежду. Кажется, его волокли. Сухая трава иногда царапала лицо. Ветки мелькали вверху, плетясь в сложные узоры.
     Тьма.
     Лицо старика. Морщинистое, жёлтое, будто обтянутое сухой кожей. Неопрятная борода спуталась клочьями, кое-где засаленные пряди прилипли к губам. Выцветшие глаза смотрели внимательно, тревожно, изучающе. На старике был дорогой казацкий жупан, старый, но ещё крепкий.
    Тьма.
    Деревянный потолок. Грубые доски с трещинами, пропитанные временем. Воздух густой, плотный от запахов трав и благовоний, приторный, дурманящий. Где-то рядом слышится голос. Напевный, обволакивающий, словно шелк по коже. Слова не разобрать, но в них ритм, завораживающая тоскливая мелодия...
    Тьма.
    Все будто в тумане. Образ дрожит, расплывается, но сквозь хрупкое марево проступает девушка. Тёмные волосы водопадным каскадом спадают на плечи. Бледная кожа, мерцающая в слабом свете. Глаза... тёмные, бесконечно глубокие, словно сама ночь. Манящие  изгибы обнаженного молодого тела. Она движется плавно, ритмично, её дыхание смешивается с его собственным, тяжелым, хриплым. Их взгляды встретились на одно, бесконечно долгое мгновение.
    Тьма.
    Другое лицо. Маленькое, веснушчатое, волосы рыжие, как язычок пламени. Крохотная, аккуратная девичья грудь. Её движения такие же ритмичные. Он не понимает, сон это или явь. Хочет заговорить, но язык не слушается. Мир снова уходит в чёрное забытье.
    Атаман очнулся от ощущения тепла. Оно пронизывало всё тело, прятно пощипывало кожу. Сначала пришли звуки — ровное потрескивание огня, тихое дыхание где-то рядом. Затем — свет. Блеклый, рассеянный, пробивающийся сквозь занавешенное окно. Он попробовал пошевелиться — боль в каждом мускуле, отозвалась болью в висках.
        Комната была просторной, но без излишеств. Стены из массивного сруба, большой стол, лавки, прялка у печи. Запах трав витал в воздухе, смешиваясь с чем-то домашним — сушёными яблоками, свежим хлебом. Он приподнял голову.
      Женщина сидела у стола, склонившись над вышивкой. Свет падал на её лицо, подчеркивая былую красоту, хотя годы и оставили свой след: усталые тени под глазами, глубокие морщины у губ. Одета небедно, в добротное платье с тонкой вышивкой.
     — Очнулся наконец — сказала она, поднимая голову. В голосе звучала лёгкая хрипотца.
     — Где я?
      — В хуторе нашем, — спокойно ответила женщина. — Родовом. Муж мой да сыновья на Сечь ушли. Позвал их Богдан ваш. Уже год как жду. А мы тут с дочками да со старым служивым, Прошкой, на хозяйстве.
      Атаман молчал. Голова гудела, воспоминания путались.
     — Прошка тебя и нашёл, — продолжила хозяйка. — Возле леса. Еле живого притащил. Видно, резня там была знатная. Три дня ты без памяти лежал. Мы тебя с девками лечили, отпаивали. Крепко тебя отделали, казаче.
      — Девки твои… — пробормотал атаман, нахмурившись. — Смутно помню. То ли видел их, то ли привиделось.
      — Присматривали они за тобой по очереди. Марьяна да Устина.
     Он кивнул, запоминая имена.
    - Как к тебе обращаться-то, мать?
    - В старухи меня записал? - хихикнула женщина. - Рановаато. Платова я. Анфиса.А ты как зовёшься, казак? И что там с вами за жуть приключилась?
    — В засаду попали. Весь отряд, видимо, перебили. — Он выдержал паузу, от неприятных воспоминаний заныло сердце. — Андрей меня зовут. Корсак.
    — Что ж, знакомы будем. Сил тебе набраться надо, Андрюша — сказала хозяйка. Она поднялась, взяла с печи глиняную кружку и подала ему. Тёплый отвар благоухал травами, терпкими и чуть горьковатыми.
     Атаман подозрительно посмотрел на неё:
     — Что в нём?
      Женщина хмыкнула:
    — Больно ты недоверчивый, казаче. Зверобой, мята, шалфей. Для крови, для силы. Пей.
      Он медленно взял кружку, не спуская с неё глаз. Сделал глоток. Тёплое варево разлилось внутри, чуть приглушив боль.
      — Вот и хорошо, Корсак. Теперь поспи. Слабый ты ещё.
     Он не возражал. Глаза сами собой закрылись, и сознание снова утянуло в темноту.
      Дни проходили тихо и размеренно. Каждое утро хозяйка входила в светёлку с кружкой дымящегося отвара, проверяла повязки. Дочки помогали — каждая по-своему. Старшая, Марьяна, высокая темновласая приносила еду, меняла бельё. Всё делала чётко, быстро, когда-никогда обменивалась с атаманом скупой фразой. Рыжая же, Устина, словно огонёк, порхала по избе, всегда с улыбкой, всегда с шуткой. Но стоило матери войти — язык у неё вмиг в узел завязывался. Видно было — боится.
      Раны заживали неожиданно быстро, как на собаке. Корсак наблюдал, помалкивал больше, запоминал. Он был не из тех, кто разбрасывается словами. Но забота девчат была как бальзам на израненную душу. Всё больше он ловил себя на том, что ждет шагов за дверью.
      На седьмой день, проснувшись, он почувствовал: тело налилось силой. Раны не ныли, только тянулись, как после долгой скачки. Встал медленно, на ватных ногах, но без посторонней помощи. Упрямо оделся, неспеша вышел из избы.
      Двор встретил его солнцем. Ласковым, весенним, обволакивающим. Хутор раскинулся на пригорке, вплотную к лесу, окружённый высоким забором. Избы добротные, крыши соломенные, меж домов — палисадники с цветами и травами. Поодаль виднелся колодец, за ним — сарай и амбар.
     Атаман вдохнул полной грудью — воздух был свежий, насыщенный. Сухие листья шуршали под ногами. Где-то хлопала бельём  Устина, напевая задорную мелодию. Из сарая донеслось тихое ржание.
     Он пошёл на звук, заглянул в сарай и замер: его вороной жеребец стоял, словно только вчера из похода вернулся. Грива расчёсана, копыта вычищены, глаза живые, умные. Увидев хозяина, конь приветственно заржал и затопал копытами.
     — Ты живой, брат... — пробормотал Андрей, подходя ближе, трепля лошадь по морде. — И тебя сберегли... Бичак, родной мой.
      Рядом, в тени, возился со сбруей старый слуга — Прошка. Увидев казака, вздрогнул, выронил удила и стал пятиться, бросая быстрые взгляды, как загнанная собака.
      — Постой. — Корсак шагнул ближе. — Тебя Прошка зовут?
      Старик кивнул, сорвав и прижав шапку к груди.
     — Тебе выходит жизнью обязан. Как ты меня у татар то отбил? Немой ты, что ли?
      Старик снова кивнул. Открыл рот — показал обрубок языка. Андрей нахмурился. Что-то не вязалось в образе служки.
      — А ну подойди ближе. — Он потянулся к старику, схватил за запястье. — Где ты жупан казацкий взял? Говори! Не убил ли кого… — он осёкся.
      На руке Прошки не хватало среднего пальца. Ниже запястья — татуировка: криво выбитый крест и три точки под ним. Корсака будто удар хватил.
      Глаза старика были цвета неба — ясные, прозрачные, печальные. Он смотрел в лицо атаману, словно моля.
      Мысли вихрем неслись в голове, догадки складывались в страшную, невозможную правду. Он открыл было рот, но его перебил резкий женский голос.
     — Что ты себе позволяешь?! — Марьяна стояла на пороге, руки на бёдрах, лицо перекошено гневом. — Ты ещё и в себя не пришёл, а уже на старика кидаешься?
      — Я... — казак медленно опустил руку. — Хотел только узнать… Где он жупан взял.
     — Жупан тот — от покойного деда. Прошка его двадцать лет носит. Старым он был, когда я ещё девчонкой под стол бегала. Доволен теперь?!
      — Похож он... — пробормотал атаман. — Пугающе похож на одного знакомого... неважно.
    — Вот и неважно, — отрезала Марьяна. — Ты тут живой, целый, накормленный. За это бы благодарить надо, а не допросы слугам устраивать.
     С этими словами она круто повернулась и пошла прочь. Прошка, бросив на Корсака жалобный взгляд, покорно засеменил следом .
     Андрей проводил её взглядом. Что-то тут было не так. Не нравился ему больше  хутор этот.
    Атаман медленно вышел из сарая, чувствуя, как ноги вновь налились тяжестью. Солнце будто стало ярче, но взгляд его мутнел. Мысли путались, как в густом тумане, каждый шаг давался всё труднее. Ветер тянул за полу жупана, щекотал ухо, но холодок пробирал не от погоды — что-то незримое, липкое цеплялось за разум.
      Он остановился у колодца, взглянул на воду. Отражение было размытым от ряби. Закрыл глаза и увидел перед собой другое лицо — загорелое, усмехающееся. Семён Пискун — казак, сгинувший три года назад в походе под Очаковом. Последний раз видели, как уводили его татары. Он тогда тоже потерял палец — точно, средний на правой руке и рисунок. И… такие же глаза были у этого “Прошки”! Молодые, пронизывающие, не старческие совсем. Как может быть, что юнец стал вдруг дряхлым стариком? Или он ошибается? Сходство было пугающим. Но вдруг всё это лишь игра воспаленного воображения?!
      Корсак встряхнул головой, но тревога не уходила. Окинул взглядом хутор: лавка, на которой сушатся травы, покосившийся плетень, женщины, мелькающие меж домов. Всё вроде бы спокойно… но теперь каждая деталь казалась неуместной. Цветы на грядках — слишком яркие, словно из сказки. Окна — завешены изнутри, даже в солнечную погоду. А тени… тени не ложились так, как должны.
      Дрожь пробежала по спине. В груди сдавило, пот проступил на лбу. Корсак пошатнулся, схватился за косяк и медленно вернулся в избу.
     Хозяйка уже ждала его. Сидела у стола, всё с той же вышивкой, наблюдала за ним.
     — Гуляешь, казаче? — сказала с упрёком. — Не время тебе шататься. Ещё слабый. Выпей лекарство, как смерть бледный — она протянула кружку с дымящимся зельем.
      Андрей с трудом сел на лавку.
     — Поставь на стол, Анфиса… Я передохну малость — потом выпью.
     Она кивнула, поставила кружку рядом.
     — За коня моего отдельное спасибо, хозяйка. Хотел Прошку расспросить да такой себе из него рассказчик. Давно у вас Прошка служит кстати? — спросил он, стараясь придать голосу простое любопытство.
    — Да лет пять как, может чуть больше, — небрежно ответила Анфиса, не отрывая взгляда от нитки. — Муж с сыновьями его с ярмарки привели. Старый был, но руки умелые.
      — Понятно, — только и сказал он, кивнув, не подавая виду.
     — Ты отдыхай, Андрей. Только в себя пришёл, а уже опять беды ищешь. Упрямая душа ваша, казацкая. Вечером приходи вечерять к столу, если силы будут.
      Она вышла, затворив за собой дверь.
      Корсак подождал, пока шаги стихнут. Затем подошёл к окну, приоткрыл его и вылил отвар на землю. Горький запах сразу растворился в воздухе. Он вернулся к кровати и сел. Рука скользнула к груди, под рубаху, где висел маленький, потемневший от времени серебрянный крестик. Сжал его крепко. И только теперь осознал: всё это время на хуторе он не думал ни о побратимах, ни о Сечи, ни о деле, что привело его сюда. Будто забыто всё. Как сон. Как дурман. Горькая злоба заполнила грудь. Нужно было заставить себя отдохнуть. Если он прав - вечером понадобятся все силы.
    Он спал тревожно, в полглаза. За окном сгустились сумерки, и атаман, с усилием оттолкнув от себя липкий мрак сна, поднялся. Плечи ломило от напряжения, будто тело чувствовало, что ночь не принесёт покоя. Чиркнув огнивом зажёг свечу. В комнате не было ни одной иконы, и почему раньше не замечал? Помолился при свече Богородице, попросил помощи в грядущем деле.
      Закончив, атаман вышел в большую комнату, откуда доносились приглушённые голоса и мягкий стук посуды. Просторное помещение освещалось неровным светом от огромного очага — не печки, а настоящего, большого, обложенного серым камнем очага, в котором потрескивали толстые поленья. Огонь плясал по стенам, подсвечивая многочисленные охотничьи трофеи и несколько аккуратно развешенных сабель. Посреди комнаты стоял длинный деревянный стол, по обе стороны — широкие лавки. Девушки накрывали ужин: расставляли глиняные миски, выносили жаркое, нарезанный хлеб, ставили кувшины.
      — Проснулся, казаче, — хозяйка улыбнулась, заметив его. — Как раз к вину, — она подняла медный ковш, наливала что-то горячее, густое, парящее в бокалы. — Садись. Согреемся.
      Он кивнул в ответ, сел к столу, взял бокал. Хозяйка поднесла свой, чокнулись.
    — За мир, — сказала она.
    Он кивнул, сделал глоток. Горячее вино приятно обжигало горло.
      — Балакают, — начал он осторожно, будто мимоходом, — про ведьму в ваших краях. Люди шепчутся, мол, будто бы живёт где-то здесь, рядом.  Скот морит, детей крадет. Не слыхали чего?
     Хозяйка хмыкнула и засмеялась коротко, с лёгким раздражением.
     — Да людям только повод дай, — она мотнула головой. — Всегда ведьмами объясняли, что не могут понять. Сколько женщин попусту сгубили! Мужик гуляет - ведьма приворожила. Скот недосмотрели - проще же на ведьму свалить. Мужика отбить захотелось - невесту его оболгать, в колдовстве обвинить - милое дело! Не слыхали мы тут ни про какую ведьму, казаче. Вздор все.
     — Верно говоришь, мать, — кивнул Андрей, глядя в огонь. — Часто люди добро за зло выдают. Да и наоборот. Часто...
      Ненадолго повисла тишина. Дочки при матери были привычно молчаливы - безучастно ковыряли в тарелках. Он встал, обошёл стол, подошёл к хозяйке, будто бы желая наполнить бокалы. Анфиса взглянула на него задумчиво.
       — Дозволь помочь, хозяйка.
       — Галантный какой…
       — А скажи, хозяйка — он наклонился ближе, голос стал чуть глуше, — а как так вышло, что татары меня добивать не стали, а Прошке хилому так запросто отдали, ещё и с конём вместе? Смердит погано что-то эта история...
     Она удивлённо подняла брови, поворачиваясь. Хотела что-то сказать, но в этот момент он, резко и точно, вложил ей в рот свой крестик, крепко зажав ладонью её губы.
      Анфиса болезненно замычала, кожа её под ладонью была горячая и шипела, будто кипятком обдали. Она вырвалась и с неожиданной, нечеловеческой силой схватила атамана за горло,  ногтями другой руки раздирая  щеку. Он едва удерживал её, чувствуя, как правую сторону лица заливает кровь. С силой боднул ведьму в обезображенное святым распятием и яростью лицо. Послышался хруст, ослабла хватка. Андрей быстрым движением схватил со стола нож и быстрым ударом в шею повалил на пол проклятую бабу.
      Старые раны давали о себе знать. Он тяжело дыша только успел облокатиться на стол, как младшая девка с воем кинулась ему на спину. Она пыталась выдрать ему глаза, кусала, царапала. Атаман зарычал, мотнулся и, не расчитав, скинул худое тело прямо в раскаленный очаг.
     Пламя мгновенно охватило её волосы, платье. Девушка завертелась, стала кататься по полу, визжа не по-человечески. Огонь быстро перекинулся на половицы и шторы.
      Старшая дочь стояла как вкопанная вжавшись в стену. Ни звука, ни движения — лишь глядела расширенными глазищами, как гибнет вся её семья. Хотя семья ли? Андрей очень в этом сомневался.
      В этот момент распахнулась дверь и в комнату вбежал Прошка, уставился на окровавленного атамана шальными глазами. Святые отцы говорили, что со смертью ведьмы уходят и чары её. Свободен должен быть казак!
    — Бежим, пока не поздно, брат! — тихо, но настойчиво сказал он. — Сгинула ведьма. Ты свободен.
     Прошка, казалось, не услышал. Его глаза блестели в свете пламени. Он шагнул к стене, схватил саблю с гвоздя. Та запела в воздухе, выбираясь из ножен. Андрей тяжело вздохнул и снял со стены своё оружие.
      — Не заставляй, хлопче…
      Но Прошка уже бросился вперёд. Сабли звонко соприкоснулись. Андрей сдерживал атаки, отступал, понимая, что с бывалым воином бьется. Каждый выпад, каждое движение - отточенное, резкое.
      Где-то за спиной рыжая перестала кричать. Затихла. Комната полыхала, быстро заполняясь ядовитым дымом.
      Андрей тяжело парировал очередной удар и заглянул в глаза противнику. Там за решимостью и натугой читались страдание и мольба.
      — Семен...— выдохнул он.
     Прошка замер. На одно короткое мгновение. Раскрылся. Клинок атамана пробил грудь насквозь. Он подхватил старика и мягко опустил на пол. Губы у Прошки дрогнули — то ли проклятие, то ли благодарность и он затих вечным сном.
      Андрей вскочил, кашляя. Схватил за руку замершую изваянием старшую дочь и потащил наружу, едва не выворачивая ей плечо.
       Вечерняя прохлада показалась райским блаженством после кровавого пекла умирающего хутора. Оба они упали на четвереньки, выкашливая чёрный дым и жадно глотая свежий воздух улицы. Что-то с грохотом обвалилось позади. Лопались от жара стекла, трещала пожираемая пламенем ткань и древесина.
      Атаман поволок не сопротивлявшуюся девушку в сарай. Чернявка будто язык проглотила, смотрела своими бездонными глазищами куда-то за спину казаку. Верный конь взволнованно метался по импровизированному стойлу. Андрей успокоил верного друга, оседлал, мысленно поблагодарив почившего Прошку за аккуратность и добросовестность. Затем поднял девушку и перекинул через седло, как мешок.
    - Терпи, девка. На Сечи общество решит, что с тобой делать. Найдем Платова, посмотрим признает ли батько дочку!
       Вывел коня во двор. Ворота открылись легко, жалобно скрипнув, будто прощаясь.
    — Хватит с меня этой нечисти, — пробормотал он, плюнул в землю и, не оглядываясь, вскочил в седло и выехал за ворота.
      Хутор за спиной пылал, как огромный костёр. Над дорогой висела полная луна. Андрей остановил коня возле опушки. Он едва держался в седле. Нужно было перевязать открывшиеся раны, приложить что-то к окровавленному лицу. От привкуса крови во рту кружилась голова. Привязал вороного к ближайшему дереву, помог спуститься Марьяне. Девушка испуганно вскрикнула, когда Андрей стал распускать на полосы подол её платья.
    - Не боись, казак не тронет. Нужно раны перевязать, а то недалеко уедем. Побратимы меня ищут в поле. Недолго осталось и до дому вернёмся. А ты смазливая. Может, глянут тебя святые отцы, очистят да ещё пожить нормально сможешь. А нет, так на все воля божья.
    Закончив он тяжело повалился на землю, стянул рубаху, туго перемотал горящую огнём спину. Внезапно поднялся сильный ветер. Зашелестели зловеще кроны. Лес будто наполнился жизнью - треск, шелест, вой. Андрей опасливо глядел по сторонам, крепче схватившись за рукоять трофейной сабли. Жуткие тени мелькали среди деревьев. Красные угольки глаз смотрели на атамана из чащи. Ненавистью задышал проклятый лес.
    - Хотела я пожить мирно, козаче. - раздался вдруг звонкий голос Марьяны. Девушка стояла в полный рост - статная, красивая в серебряном свете луны. Только лицо её будто заострилось: вытянулось,  запали скулы, глаза сверкали хищным огнём. - Недооценила тебя, Андрей Корсак! Смерть принёс в мой дом. А за что столько народу то положил,  казаче? За то, что вылечили тебя? От смерти спасли?! Так казаки за добро платят?!
    Ветер усиливался, бросая в лицо атаману пыль и листья. Он почти не видел Марьяну. Жуткие твари, какими родители байстрюков малых пугают, обступали со всех сторон.
    - Проклинаю тебя и род твой, Корсак! - голос девушки слышался чётко, будто бы звучал у него в голове. - Проклинаю все казачество! И потомков ваших! Я буду преследовать вас до конца своих дней. И женок ваших. И детей малых. Сына твоего выношу, проклянет твоё имя. И проклятие это будет жить в веках много после моей и его смерти! В крови утонете, страданиями упьетесь вы и потомки ваши! Не вернёшься на Сечь, казак! Только горе, только кровь принесёшь! Твои же побратимы тебя гнать по лесам будут!
    - Ну, посмотрим...- Андрей зло сплюнул, перекрестился. - Посмотрим, ведьма поганая!
    Он зарычал и замахнулся чёрной лапой. Сабля упала на землю. Запахи леса закружили голову. Стоять на вдруг истончившихся ногах стало тяжело и он вынужленно опустился на четвереньки. За стволами вековых дубов мелькнул и пропал серебристый мех огромной волчицы.