Часть I

Той далекой, холодной зимой в королевстве Ясеня происходило что-то крайне и крайне обыденное: в побитом морозом воздухе витали тревожные вести, в столице, однако, жизнь текла своим чередом. В Доме Лицедеев, на окраине, проходил грандиозный маскарад: известные скрипачи, жонглеры и шуты, да и просто маленькие люди, захаживавшие порою в высокие дворы, прибывали весь вечер без остановки. Дорогие кареты, запряженные тройкой, четверкой, а то и вовсе – дюжиной лошадей, снова и снова проезжали под аркой ворот и неторопливо катились вдоль выстроившихся по обе стороны дороги, лысых тополей. Каждого из приезжих встречали слуги в дорогих ливреях и каждый из приезжих спешил как можно скорее выразить свое почтение распорядительнице торжества.
Вот и Луковка, человек весьма яркой наружности, прозванный в народе «королем трубачей», не стал задерживаться во дворе. Воодушевленный полученным накануне приглашением, он пребывал в большом волнении. А потому тотчас поспешил к высоким дверям, из-за которых доносились звуки скрипок и беззаботные голоса, но оказался опережен на лестнице, - к своему неудовольствию, - бывшим придворным поэтом. Сам Луковка был уже далеко не так молод и, по правде, сильно сдал в последние годы. Он по-прежнему любил дорогие вина, яркие наряды и красивых женщин, но за его резкими движениями и бодрыми улыбками все чаще и все заметнее проглядывали усталость и тоска. Поэт тем временем взял маленькие ручки госпожи Цветик в огромные свои и, гордо вскинув голову, отчеканил банальное приветствие. От Луковки, однако, едва ли ускользнул взгляд, что говорил куда больше, нежели сухие слова.
«Ох, Цветик! – воскликнул король трубадуров, вскарабкавшись наконец по ступеням. – Как я рад вас видеть, моя дорогая! Вы – так прекрасно выглядите, честное слово! Вы и представить себе не можете, как я рад вас видеть! В последнее время я был так-так одинок! Но вот вы – передо мною! Как я рад вас видеть! – тут Луковка повернулся к поэту, разом переменившись и в лице, и в голосе. – А вот вас я видеть совершенно не рад! Совершенно не рад, голубчик! Да-да! Не усмехайтесь так. Ну, что вы смеетесь? Что вы смеетесь? Вам бы послушать меня! Да-да, голубчик! Ведь вы – юны. Неопытны! И думаете о себе невесть что! Ну, а я – старая рыба. Да-да, голубчик, именно так: старая рыба. Я своими глазами видел, как приходят и уходят эти господа! И, как видите, не пошел ко дну вместе с ними! Вам бы послушать меня, ведь вам никто не объяснил в свое время, как правильно себя подобает вести!..»
На протяжении всего затянувшегося монолога Луковки его собеседник сохранял сосредоточенное молчание: бывший придворный поэт лишь глядел на короля трубачей с ничего не значащей улыбкой – за которой, впрочем, с каждым сказанным словом все отчетливее и отчетливее проступало неподдельное презрение.
«Ах, вот что вы думаете! – оскорбился Луковка. – Вы думаете, что я – глуп? А ведь я, между прочим, прочел нынешним утром то, что вы написали – ваш, так сказать, памфлет! Да-да! Не усмехайтесь так! Я его прочел! Я скажу вам в лицо все, что я о вас думаю!..»
И Луковка именно так, как грозился: он сказал все, что думал, ничего не скрывая, не пытаясь смягчить удар или же напротив, приукрасить неприглядную правду; он сказал все, как было – грубо, резко, без стеснения и жалости:
- Вы очень неправильно себя ведете! – воскликнул Луковка. – Очень-очень неправильно! Как вам известно, я и сам в свои юные годы, мучался, так сказать, ерундой! Но вовремя одумался! Образумился! Ну, а вы! Вы!..
Вот ответьте мне на милость, чего вы добиваетесь? Чего хотите? Смуты? Да-да, не усмехайтесь так! Именно смуты! Именно так! Смуты! Вы – молоды. Вы уверены, что все знаете и что вам все нипочем! Уж я нисколько не удивлен, что при дворе вас более не желают видеть. Совершенно не удивлен, голубчик! Недаром вас прогнали!..
- Меня никто не прогонял, - ответил холодно поэт. – Я сам, так сказать, захаживать перестал, - он покачал головой из стороны в сторону, подражая королю трубачей и громко воскликнул: - Да-да, голубчик! Именно так. Именно так! Я – сам. Сам! Захаживать перестал!..
- Ох, вы смеетесь надо мной! Вы опять смеетесь надо мной! Ну, смейтесь. Смейтесь! Вы думаете, вы умнее всех! Вы думаете, вы – бессмертны! Ну, смейтесь-смейтесь. Все смеются – до поры, до времени!..
Благонравная госпожа Цветик, с беспокойством наблюдавшая за разгорающимся пожаром, поспешила его затушить, покуда пламя не охватило весь дом.
- Проходите к гостям, дорогой Пион, - сказала она, ласково улыбнувшись поэту. – Вы так легко одеты, а ветер нынче – такой холодный. Я не прошу себя, если после вы сляжете в постель...
Пион стукнул каблуками, откланялся и зашагал в залу.
- Ах, дорогая Цветик, как я рад вас видеть! – воскликнул Луковка в который раз. – Вот ответьте мне на милость: для чего вы пригласили этого напыщенного петуха?
- Я тоже очень-очень рада вас видеть, милый Луковка. Прошу вас, давайте не будем ссориться! Только не сегодня!
- Ох, Цветик! Моя дорогая Цветик! Вы – так молоды! Так красивы! Неужели вы не могли найти кого-нибудь получше?
- Ах, милый Луковка! От вас ничего не утаишь! Прошу, не осуждайте меня. Я так не хочу с вами ссориться...
- Разве можем мы поссориться с вами, моя дорогая? Я никогда и не подумаю вас осуждать! Вы ведь знаете, что я – ваш самый-самый, самый преданный друг! Что бы ни случилось, вы всегда можете ко мне обратиться. Повторю еще раз: что бы ни случилось!
- Я тоже очень-очень дорожу дружбою с вами, милый Луковка, - ответила госпожа Цветик совершенно искренне. – Очень дорожу!
- Ну ладно-ладно, - король трубадуров добродушно рассмеялся. – Не будем ссориться: только не сегодня!..
...
К тому времени в Доме Лицедеев собралось немало важных гостей. Особое место среди них занимала некогда крайне прелестная и ярко цветущая, но давным-давно отцветшая и успевшая даже порядком подзавять на жарком придворном солнце, «старая Розочка». В последние годы, как говорили, одинокая и бездетная, она совершенно ссохлась от тоски и ко всему прочему сделалась до неприличия болтлива: понимая в полной мере, что ее время осталось далеко позади, Розочка нередко стремилась приукрасить опасно сузившиеся границы своего некогда широкого влияния. По большей части в пересказываемых ею сплетнях нельзя было бы отыскать и слова правды – порою, впрочем, с ее неизменно ярко накрашенных губ соскальзывали весьма правдивые и в то же время крайне щекотливые сведения частного характера, касающиеся весьма и весьма знатных господ. Так, совсем недавно до Розочки дошел некий слух, будто поэт Пион, в свое время высланный со двора со скандалом, купил, - да-да, именно купил, - одно крупное газетное издательство, чем уже привлек к себе слишком много нежелательного внимания. И это, разумеется, нисколько не упоминая о том безобразии, которое с тех самых пор не раз печаталось в этой самой газете.
«И ведь, спрашивается, на какие деньги? – вопрошала с возмущением старая Розочка. – Уж не на иностранные ли?..»
Впрочем, главным источником ее интереса по-прежнему оставался совершенно иной человек – человек не в меру неизвестный и оттого такой-такой загадочный. Говорили, что в самом скором времени этот таинственный избранник займет при дворе очень высокое положение. Ему почти что открыто пророчили кресло Первого советника, покинувшего своих верных подданных, увы, слишком рано. А кое-кто и поговаривал даже, что человек этот сменит в нужный момент и самого Верховного канцлера.
О предполагаемом приемнике никто ничего не мог сказать наверняка помимо того, что звали его Лепесточком и что некогда он заправлял неприметным рудником в одном холодном неприглядном краю – в таком отдалении от столицы, что о крае том не стоило и упоминать. Скорее всего, маленькая жизнь Лепесточка так и прошла бы в полной безызвестности. Но он очень удачно пошутил в очень удачное время, - в присутствии «сами знаете кого», - и с тех пор продвигался по службе с быстротою катящегося с горы потока.
«Если слухи верны, - шептала старая Розочка всякому, кто был готов ее слушать, - а они – верны, не сомневайтесь, - ему едва ли можно позавидовать...»
Но слушали ее, увы, лишь совсем немногие. Основная доля гостей нисколько не интересовалась тайными передвижениями внутренних фигур королевского двора: ни молодые кавалеры, стремившиеся перещеголять друг друга изяществом манер; ни прекрасные дамы, неизменно пытавшиеся затмить соперницу изысканностью своего наряда. По большей части все они стремились говорить сами и без стеснения говорили – говорили, кружась в бесконечном танце: о самых пикантных и, - кто-то сказал бы даже, - совершенно неприличных вещах; о нелепых, не заслуживающих внимания мелочах; о слухах, службах, тяжбах и никому неинтересных семейных происшествиях; о людях, лицах, портретах; о вещах и вещичках. Они шутили, смеялись и без перебоя хвалили друг друга по любому поводу – лишь бы не думать о том единственном, что в нынешнее время у каждого было на уме.
К середине вечера некая молодая особа, слишком поспешно введенная в высшие круги своим пусть и немолодым, но весьма достопочтенным патроном, не сумела соблюсти правила приличия. И во время легкого, ничему не обязывающего разговора, она вдруг закрыла руками напудренное лицо и воскликнула громко-громко: «Это – так ужасно! Так ужасно! Честное слово! Не могу думать ни о чем другом!..»
Разумеется, она лишь произнесла вслух то самое, о чем ныне думал каждый. А простить подобную выходку было уже нельзя. Особа, к своей скромной чести, быстро осознала всю тяжесть своего проступка и даже поспешила принести извинения. Очень скоро выяснилось, что бедняжка – весьма и весьма нездорова и что ей, по совести, вообще надлежало находиться в постели – о чем ей заботливо напомнили, настоятельно порекомендовав ехать домой.
«Да и совершенно непонятно, - говорила старая Розочка в мимолетных объятиях очередного кавалера, - что она вообще имела ввиду. Нет, решительно! Совершенно непонятно! Но я уверена, что ничего дурного!..»
Ну, а дурное, о котором так настойчиво молчали, предпочитая не замечать, уже долгие годы разрасталось и цвело в королевстве Ясеня – в болоте всеобщего безразличного безмолвия. И в последние несколько лет плоды его сделались настолько тяжелыми, что мало кто мог и помыслить о том, чтобы взвалить их на свои плечи.
«Нет, - шептала Розочка тихо-тихо, — это, конечно, ужасно! В самом деле! Совершенно ужасно! Но что в конце концов мы можем сделать? Ничего! Решительно, ничего! Так зачем в таком случае впустую тратить свои душевные силы и попусту лишать себя покоя?..»
Но вот танец снова закончился – как всегда, слишком рано. Юный кавалер упорхнул от нее в объятия иной, цветущей дамы, а старую Розочку подхватили уже другие, грубые руки, и закружили. Закружили!
- Ах! – воскликнула она. – Это – вы!..
- Именно так!
- Я, по правде, очень хотела побеседовать с вами! Очень-очень хотела! Ах, постойте, куда вы меня ведете?!..
- Мужчине положено вести даму в танце. Разве не так?
- Ах, вы меня доведете! Ну, скажите мне! Ответьте! Зачем вам все это нужно? Ну, скажите, зачем?
- Что именно?
- Ах, не притворяйтесь, будто не понимаете, о чем я говорю! Вам следовало бы быть скромнее, мой друг. Скромнее!..
- Женщины вечно советуют мужчинам вести себя скромнее, но терпеть не могут скромных мужчин...
- Ах, пожалейте мое материнское сердце, умоляю! Вы ведь знаете, я готова сделать все ради вашего блага. Ради вашего счастья! Но я не вынесу, если вас...
- Что – меня? Я не понимаю!
- Ах, вы понимаете! Вы все понимаете! Не делайте вид, будто не понимаете! Вы ведь знаете! Знаете, как вы мне дороги! Ваша покойная матушка была моей самой-самой близкой душой. Я ведь вас помню еще бледным, худым мальчишкой. Таким болезненным! А теперь – посмотрите на себя! Ну, зачем, скажите? Зачем вы говорите такие вещи? Так открыто! Так открыто обвиняете сами знаете кого...
- Обвиняю – в чем?
- Ах, пожалейте меня, Пион! Я знаю, что Стебелек был вашим другом. Но ведь вы не хотите, чтобы и вас? Вас! Ну, ответьте мне! Не хотите?! Ах нет, молчите! Прошу вас, молчите! Молчите, ради всего святого!..
- Стебелек был не только моим другом, - заметил Пион, - но и вашим. Как-никак высокий пост обязывал его поддерживать широкий круг знакомств...
- Добрейший! – воскликнула Розочка и еще крепче прижалась к груди кавалера, старательно пытаясь спрятать ненужные слезы. – Добрейший был человек!..
- Добрые поступки, как известно, не остаются безнаказанными.
- Это – так ужасно, если меня спросите. В высшей степени ужасно! Что его вот так! У всех на виду! Прямо под стенами Летнего дворца! Да и кто? Кто? Никто! Какой-то безродный подлец! Негодяй!..
- Хотел бы я услышать, что он скажет...
- Канцлер?
- Убийца, - ответил Пион многозначительно. – Вот только кто меня к нему допустит?
- Неужели его схватили? – удивилась старая Розочка.
- Схватили. Но вовсе не те, кто так усердно искал. Полагаю, если бы его искали усерднее, он до сих пор бы разгуливал на свободе...
- Ах, прошу вас, будьте осторожнее, Пион. Ведь нельзя же так говорить!
- Нельзя говорить. Что ж, ничего нового!..
В горьких словах Пиона таилась немалая доля истины: с самых давних пор в королевстве Ясеня за слова жестоко судили – за слова, но не за дела, ибо «судьи» слишком часто путали одно с другим. И старая Розочка, продержавшаяся при дворе долгие десятилетия, повидавшая немало бурь и потрясений, но всякий раз ловко от них ускользавшая, прекрасно все понимала. Она хотела что-то сказать Пиону, - что-то очень-очень важное, - но вот очередная мелодия подошла к концу, и очередной мужчина упорхнул от нее, оставив в сердце лишь скорбный привкус неизбежного разочарования.
Скоро молодые кавалеры разобрали всех прекрасных дам, прекрасные дамы – всех достопочтенных господ. А Розочка вернулась за столик в уголке, где вздыхал в одиночестве, - в широкополой шляпе с павлиньим пером, - ее некогда верный компаньон, к своему неудовольствию преждевременно лишенный своей пусть и молодой, но крайне несдержанной особы; компаньон некогда такой красивый, смелый и красноречивый, вызывавший в Розочке нестерпимое влечение и восторг; компаньон давным-давно забытый, которого она теперь глубоко презирала, но которому по-прежнему, - по старой привычке, - продолжала улыбаться.
- Ах, милый Луковка! – воскликнула старая Розочка, присаживаясь в свободное кресло.
- Ох, прекрасная Розочка! – воскликнул «милый Луковка», так и не сумев скрыть своей неприязни. – Вы все хорошеете, моя дорогая. Хорошеете день ото дня!
- Ах, вы мне льстите! Вот ответьте, почему вам приходится здесь сидеть совсем одному? Где же ваша юная спутница?
- Она уехала домой. Понимаете, ее здоровье, увы, - Луковка удрученно покачал головой. – Она нездорова! Совсем-совсем нездорова…
- Мне жаль это слышать, - ответила Розочка, совсем не скрывая своего злорадства. – Ах, поглядите! Поглядите, как они прелестны…
- Да-да, - ответил Луковка не особенно убедительно. – Поистине прелестны! Именно так! Какой нынче прелестный вечер!
- Да-да! Такой прелестный! В самом деле!..
- Да-да! Как же все-таки прелестно сегодня…
И так они говорили и говорили – говорили громко, ярко, выразительно и с чувством. Многое было сказано, но лишь немногое подумано, потому что говорили лишь для вида – лишь для того, чтобы заполнить тишину: говорили ни о чем.
...
Пион, прекрасно слышавший происходивший на его глазах «обменом любезностями», прекрасно понимал истинный смысл каждого произнесенного слова.
- Господи, только взгляни на них, - сказал он, мрачно оглянувшись на столик в углу. - Прежде я лишь подозревал, что все они – ничтожества, а теперь – знаю наверняка.
- Зачем ты так говоришь? – чуть слышно спросила Цветик.
В крепких руках Пиона она словно бы вновь становилась маленькой девочкой и даже ее обычно звонкий, уверенный голос как-то разительно преображался. Большей частью Цветик молчала: ей казалось, что ничего вообще не нужно было говорить – лишь с замиранием слушать – слушать каждое произнесенное им слово. Но нынешним вечером ее обычно шутливый кавалер большей частью молчал и сам, пребывая в крайне скверном расположении духа. И Цветик вполне понимала причину: близилась известная дата – горечь трагедии тяжелым грузом лежала на сердце многих, - и уж тем более на сердце самого Пиона, остро чувствовавшего любую несправедливость – в особенности, когда несправедливость эта случалась с другими.
«На кого ни посмотри, - бормотал он, - одни ничтожества; куда ни взглянешь – одно убожество...»
Пион, к своему несчастью, имел крайне дурную привычку говорить именно так, как он и думал. А причин думать именно так, как он говорил, к своим скромным годам у Пиона скопилось немало. Что-то больное, надломленное давным-давно в его душе, вдруг окончательно переломилось пополам, и он увидел, - совершенно отчетливо, будто бы впервые – истинную сущность тех, кто его окружал – увидел с невероятной ясностью, как по прошествии многих лет мужчина, женившейся на глупой капризной женщине лишь из-за ее красоты, когда красота эта угасла и более его не влечет, - внезапно обнаруживает, что не испытывает к своей супруге ничего, - совершенно ничего, - кроме брезгливости и бесконечного презрения.
В обычное время Пион вел себя куда более сдержанно и не спешил обрушивать тягость своих суждений на того, кто находился рядом. Даже теперь, лишь только произнеся слова, он тотчас пожалел о сказанном – нисколько, впрочем, не переменившись в своем мнении. Вот только жалеть ему, увы, пришлось совсем недолго: музыка еще не успела стихнуть, как гости принялись переглядываться. По лицам пробежала тень легкого беспокойства. Даже старая Розочка не сумела сдержать своего волнения и громко воскликнула: «Что случилось?..»
Никто ей не ответил и, по правде, не собирался отвечать.
В наступившей тишине, словно бы из ниоткуда, загремел рой голосов. Цветик бросилась к окну и обнаружила к своему изумлению, что по внутреннему двору расхаживали какие-то люди – люди, которых она не знала, которых знать не могла и не желала.
«Хорошо они устроились! – гремели голоса. - Ты посмотри: веселятся! Веселятся, покуда наши ребята отдают свои жизни!..»
На глазах хозяйки дома один из незваных посетителей отворил дверцу кареты господина Луковки, обшарпал грязными руками обитую красным бархатом дверь, разбросал во все стороны подушки и под ликующие возгласы толпы вытянул на свет звенящий серебром кошелек. Бедного кучера, попытавшегося было защитить имущество своего хозяина, тотчас швырнули на землю. Его били руками, били ногами – били совершенно по-скотски, покуда прочие извозчики боязливо наблюдали издалека за приключившимся с их товарищем несчастьем.
«Ах, что вы стоите?! – закричала старая Розочка, ни к кому особенно не обращаясь. – Помогите! Помогите же ему!..»
Она говорила именно: «Помогите!» - как бы открыто признавая, что делать, как положено: рисковать своим здоровьем и своей судьбой – она совсем не собирается и вовсе даже не должна – должна, по правде, вовсе не она, но, - непременно, - кто-то другой. В первую очередь, в ее понимании, был тем кем-то сам господин Луковка. Но король трубадуров совершенно невообразимым образом внезапно пропал из поля ее зрения, словно бы растворившись на месте. И, сколько бы Розочка ни оглядывалась, ей не удавалось отыскать и намека на его некогда близкое, почти что осязаемое, присутствие.
Снаружи вдруг послышался звук тяжелого удара, и кто-то не менее тяжелый, поднимавшийся к зале, неожиданно вскрикнул и покатился по ступеням. Когда Цветик выскочила на зимний холод в своем легком платье, около Пиона, стоявшего у основания лестницы, лежала неподвижная фигура в замызганной солдатской шинели: чумазая рука все еще сжимала лопнувший по шву кошелек, покуда временного его обладателя снова и снова пытались поставить на ноги иные фигуры поменьше. В талом снегу блестели россыпи бледных монет. И с каждым мгновением их становилось все меньше.
К каретам уже спешили слуги, а вместе с ними – и господа, храбро вставшие за спинами своих подопечных. Кто-то грозился привести городскую стражу. Кто-то грозился, что стража – уже в пути. В конце концов нарушители спокойствия согласились удалиться – не пожелав, впрочем, расставаться с награбленным. Они подхватили под руки своего бессознательного товарища и, воровато оглядываясь, потянулись прочь со двора.
Разумеется, ни о каком продолжении вечера не могло быть и речи. Встревоженные не на шутку, гости спешили попрощаться так скоро, что порою и вовсе забывали о правилах приличия. Дорогие кареты, запряженные тройкой, четверкой, а то и вовсе – дюжиной лошадей, одна за другой проезжали под аркой ворот, чтобы скрыться в глубинах холодного, сонного города. За воротами, однако, их уже ожидали другие, не менее странные фигуры поменьше совершенно неизвестного происхождения – не так, чтобы очень много, но и немало.
Позже будут говорить, будто бы «они» нарочно стояли на виду, в свете уличного фонаря, как бы громогласно заявляя не только лишь о своем существовании, но и непосредственной близости. Впрочем, точно так же будут говорить, что нарочно «они» стояли именно в тени, дабы не привлекать к собственным персонам не нужное им внимание. Самые разные рассказчики, что будут расходиться в основах, тем не менее будут весьма красноречиво сходиться в мелочах и наперебой утверждать, будто бы «они» внимательно разглядывали каждого уезжавшего и принимались записывать что-то всякий раз, когда мимо проносился очередной экипаж. Со стороны могло показаться даже, будто бы «они» ждали чего-то, - или же кого-то, - но так и не дождались, тщетно простояв за воротами целую ночь кряду.
А уже утром, - как станет известно гораздо-гораздо позже, - на стол главы Тайной канцелярии положили длинный список имен, фамилий и даже прозвищ. И одно из них, - весьма и весьма короткое, - было отмечено особо – самым что ни есть бесстыдным образом.

Отредактировано Doctor Manhattan (25.04.2025 06:35:12)